– Сколько еще нужно ждать?
Окно отбрасывало расплывчатый серебристый прямоугольник на противоположную стену.
Никакой реакции, и вдруг…
– Какое у тебя другое первое воспоминание?
Ответ нашелся на удивление быстро.
– Что-то меня несет. Я маленький, еще не знаю многих слов. Открывается дверь – дверь странная, она словно бы тает. А сейчас – я вижу мать и отца, только их не так называют – но все равно они мне как родители. Они меня любят. Заботятся. Их у меня отберут.
Он горько нахмурился, скрестил ноги, попробовал откинуться на спинку стула, но тот опасно затрещал, и Джек прикусил указательный палец. Только что сказанное не имело смысла, хотя от него веяло реальностью, подлинной и неоспоримой.
– Ты ведь об этом спрашиваешь. О моем другом первом воспоминании. Помню себя маленьким. А вот тут, сейчас, я не помню себя во младенчестве. Здесь я менее реален, чем в снах… Это неправильно. Идиотизм. Поверь мне на слово, это трижды идиотизм.
Джереми оглянулся по сторонам, внезапно перепугавшись – стало страшнее, чем в завязанном мешке на дне мини-фургона, чем на трансформированной улице, когда он, мокрый и покрытый синяками, лежал возле сточной канавы, уронив в нее руку…
– Это тебя называют Мнемозиной?
По комнате пронесся вихрь – холодный, но вполне дружелюбный, дергающий его за рубашку, за штанины… Игривый. Печальный. Джереми моргнул, поерзал на стуле, затем решил просто сидеть и слушать. Негромкий шелест пришел снаружи, напоминая скорее звук ссыпаемого песка, чем шорох ветра – и больше ничего. Падающий песок или бесконечный набег крошечных волн на пляж. В комнате стемнело. Никакого рассвета за окном. Джереми – нет, он вновь стал Джеком – понятия не имел, сколько прошло времени.
Он кинул взгляд через плечо.
– Эй?
Окно напоминало яму – даже рамы не видно, еле различима стена. Заметно похолодало.
– Все, что мне известно – ложь, – улыбнулся Джек, складывая руки на груди. – Понял. Я готов.
Он не мог просто так встать и покинуть комнату. Это означало бы, что он трус, что не способен пройти дурацкий тест, который все равно ничего не значил…
Часами спустя:
– Я отпрыгиваю от плохих ситуаций. Любой бы так поступил, кабы умел.
– Кого ты защищаешь – и кого ты оставляешь позади? Куда ты идешь, когда прыгаешь, – в свое другое «я»? Сколько всего тебя существует?
Джека пробил пот.
– Не знаю.
Он обтер лоб, затем щеки. Кто-то, откуда-то шепчет какие-то слова через дырку или крошечный динамик. Хватит заниматься чепухой. Он хотел бы избавиться от иллюзии, что умеет прыгать (эта мысль всегда казалась безумной), – хотел бы отказаться от воспоминаний о темном, рассыпающемся мире и о том, что лежит за мембраной (откажемся от всего, нет проблем!) – позабыть про Главка и толстуху с ее осами (вот это пожалуйста, он не против)… Забыть про мерзлый, заикающийся город за стенами этого склада, про дам из литературного кружка, даже про Эллен, доктора Санглосс и Бидвелла. Он готов их всех выбросить из головы – ну, разве что кроме Джинни. Только пусть больше не задают этих вопросов, потому что он искал на них ответы годами. Сколько собственных ипостасей он предал, лишь бы избежать их боль, перепрыгивая на более счастливые, безопасные пряди?
– Я не могу быть всеми нами одновременно. – Джек попытался рассмеяться. – У меня голова лопнет!
Может, он попросту не то вспоминает? Может, он вообще не выбирался из мини-фургона? Что, если все это время заполнено ложью, иллюзией? Главк его мучает – они держат его взаперти, разматывая фатумы с осиными крыльями, – вот почему, скажем, доносится шелест… эта узкая комната окружена осами, их так много, что даже свет не пробивается в окно… Кто знает?
Джек попробовал засмеяться, но вышел звук, напоминающий хруст плотной бумаги.
Впрочем, если допустить, что Главк реален, то Джереми Ромер – Джек Ромер – особенный, обладает особым талантом, видит особые сны. Главк ничуть не более убедительное объяснение происходящему, чем, допустим, Бидвелл или пресловутая Мнемозина, или кто там еще. Может, они вообще одно и то же. Безумие не нуждается в логике или правилах.
Возьмем, к примеру, ярмарочный фестиваль. Его там не помнили – даже Джо-Джим поначалу не узнал Джека. Тупой взгляд – затем щелчок воспоминания.
– Ты меня согласовала, я так понимаю?
Сейчас с Джека градом катился пот.
– Когда я был создан? На самом деле?
– Твое самое первое воспоминание?
Портовый район, краны-гиганты, последний свет дня падает жженым золотом между серыми коробками складов – не особо отличающихся от склада Бидвелла, хоть и не такие старые. Он видит вздувшееся полотно асфальта, с заплатами из гравия и бетона, с резкими мазками – свет, тень… свет, тень… щекам то тепло, то холодно, – он едет на велосипеде. И все же… в его кармане, рядом с камнем…
Джек вытащил головоломку-оригами, позволил пальцам самостоятельно ощупать края, заглянуть в морщинистую чашечку, вытащить язычок, который не замечал раньше.
Бродячий камень появился первым – давным-давно. Камень связал прошлое и будущее, вызвал своего пастыря, его абонентский номер – тот самый номер, о котором спрашивал Главк, – записанный, наверное, где-то с изнанки этой головоломки, которую он еще не научился открывать.
Джек был всего лишь книгой на библиотечной полке.
– Я с ним вместе – во снах. С Библиотекарем. У него мой номер по каталогу – все номера ко всем томам в библиотеке, которая протянулась в бесконечность. Это он начал, его рук дело… Он – автор моего бытия. Неудивительно…
Джек развернул оригами – аккуратно, не разорвав бумагу.
Лишь одна проблема.
Головоломка продолжала раскрываться, номер развернулся по полу, опоясал стены, окружая трескучими цифрами – длиннее самого времени.
Джек расхохотался.
– Я был на велосипеде, да? Вот оно – мое подлинное первое воспоминание – мое появление. Вот почему все с таким трудом нас запоминают – мы новые, а ты до сих пор пытаешься заполнить пустоты.
– Между теми, кто согласовывает, и теми, кто видит и выносит суждения, есть только любовь. Без вас исчезла бы необходимость в музах. А когда вы перестаете видеть, то остается радость материи. Увы, сейчас это уходит в небытие.
Джек вытер глаза, уставился на мокрые кончики пальцев. Он не знал, что означают эти слезы. Потеря большая, чем смерть… секундочку… радость чего?
Величайшая тайна из всех, и недалек тот час, когда он забудет, что когда-либо слышал о ней.
Даниэль сидел на стуле до тех пор, пока не показалось, что его проглотила тишина. И все равно он ничего не испытывал, ничего не слышал.
Тогда он встал и немного походил по комнате, потирая стынущие руки, и на секунду в нем проснулся Фред – цепочка мыслей о математике и физике: «Сумма всех возможных графов является наиболее эффективным, наиболее вероятным путем. Использовать целый космос для генерации всех возможных нитей в матрице пермутированных текстов. Вселенская библиотека поможет сгенерировать самый вероятный путь. Это очевидно».
Даниэль мрачно усмехнулся.
– Молодец. До сих пор пытаешься разобраться. Впрочем, для меня это сплошная чушь. Дальше некуда.
– Меня зовут Даниэль! – крикнул он в высокий потолок. – Я охранял эти камни с начала времен, по всем мирам! Ты должна меня знать!
Тишина.
– У меня была семья. Брат. Множество братьев. Я их помню – некоторых. Одного, кажется, звали Джон… или Шон. Я не просто выпрыгнул откуда-то из пустоты. Хочешь, расскажу тебе, что будет? Нынешнее еще цветочки – хочешь? Если, конечно, ты здесь… но ведь не существует тебя, я прав?
Снаружи, повсюду – падающая пыль.
Он обмяк на стуле. Остальные наверняка чего-нибудь сочинят, наврут, что с кем-то – с чем-то – имели приятную беседу… Притворщики. Бидвелл затеял это, чтобы завладеть камнями. Может, старик решил их запереть и уморить голодом.
Он проворчал в недвижный, холодный воздух:
– Я знаю, кто я такой, даже если ты не знаешь.
Впрочем, сейчас он не был в этом уверен.
Что-то поменялось в углах. Даниэль резко выпрямился и замер, вглядываясь сверкающими глазами в тени.
– Вспоминай. Из дальнего далека – дальше всех. С дальних окраин, спрятанный от всех искателей, пока тебя не перенесли на главную прядь. Вспоминай.
Веки задрожали, закрылись, и он стиснул зубы. Перед глазами возникло зрелище: исполинское сооружение из материала, напоминающего камень, сидит в кратере на необозримой равнине, сидит тихо, молча – миллионы лет, если бы время имело здесь какой-то смысл. Он увидел себя бродящим по комнатам, не совершая при этом ни единого движения – сначала ребенок, затем подросток, такой потерянный и опустошенный, – он рос не постепенно, а сначала исчезал в одном возрасте, потом появлялся в другом, более зрелый и цельный.
