— А что? Я поранил тебя?
— Нет. Ну, да. Немножко. — Она улыбнулась. Это была старая славная улыбка Бобби Андерсон, которая освятила бы и преисподнюю, и все же слезы беззвучно полились по щекам.
— Хуже того. Самое лучшее мы оставили на потом, Гард. Он мягко поцеловал ее, но теперь ее губы были другими. Это были губы Новой и Изменившейся Роберты Андерсон.
— В начале, в конце или в середине, мне только и остается, что любить тебя, пусть это не беспокоит Бобби.
— Я знаю, что плохо выгляжу, — отозвалась Бобби, — очевидно, я переусердствовала с краской, как ты уже заметил. Ты был прав, я довела себя до точки, и теперь у меня полный физический срыв.
Гарденер выругался про себя, надеясь, что Бобби не прочтет его мысли. Скрытность постепенно стала его второй натурой.
— Лечение было… радикальным. В результате остались только кое-какие проблемы с кожей и выпадением волос. Но они снова вырастут.
— О, — сказал Гарденер, думая: Не ври по пустякам, Бобби.
— Ну, я рад, что у тебя все в порядке. Но, по-моему, тебе лучше отлежаться еще пару дней, чтобы встать на йоги.
— Нет. — спокойно сказала Бобби. — настало время для решительного броска, Гард. Мы почти у цели. Мы начали это вместе: ты и я…
— Нет, — сказал Гарденер. — Это ты начала все это, Бобби. Ты, буквально, запнулась за него. Тогда, когда Питер был еще жив. Помнишь?
Упомянув о Питере, Гарденер увидел боль в глазах Бобби. Потом она исчезла. Она вывернулась из рук Гарденера.
— Ты уже слишком долго находишься здесь… Ты спас мне жизнь. Без тебя меня бы здесь не было. Давай же возьмемся за это вместе, Гард. Держу пари, что осталось всего-то футов двадцать пять туда, вниз.
У Гарденера было предчувствие, что она права, но, как ни страшно, это не принесло ему облегчения. Точно чья-то рука сдавила ему сердце, а потом — еще и еще, а боль была еще хуже той, чем от проломленной когда-то головы…
— Если ты так думаешь, я приму к сведению.
— Что ты говоришь. Гард? Мы раскопаем его. Ты и я. Он уселся, задумчиво глядя на Бобби, отмечая, уже в который раз, как жутко и уныло в лесу, где не поет ни одна птица.
Страшно, такое ощущение, что мы в мертвой зоне, отравленной радиацией. Если люди достаточно сообразительны, чтобы уйти из зараженных мест, если их, конечно, предупредят вовремя, то не скажешь же ты сойке, или красному зимородку не смотреть на огненный «гриб». Они смотрят и падают на землю замертво, с выпученными глазами. Или летают, ослепленные, натыкаясь на дома, деревья и провода, пока не выбьются из сил или не сломают себе шеи. Как ты думаешь, Бобби, это — космический корабль? Или это гигантский контейнер с ядерными отходами, захороненный в укромном месте? Контейнер, давший пробоину? А что, похоже? Да, но почему же тогда деревья такие же, как всегда, и почему этот стальной ястреб рухнул с неба в пятницу?
— Что ты сказал, Гард? Еще одну милю?
Так где же верное решение? Где та самая золотая середина? Ты бежишь отсюда? Передаешь все это полиции Далласа, чтобы они смогли погубить еще и части Далласской полиции? Так что же? Что? Какие предположения. Гард?
Внезапно ему пришла одна идея… ну, скорее, проблеск идеи.
Но проблеск — лучше, чем ничего.
Он обнял Бобби за плечи.
— О'кей. Еще одна миля.
Ее губы расползлись в улыбке… на лице появилась забавная гримаса удивления.
— И много ты их потерял. Гард?
— И много чего я потерял?
— Да зубов, — сказала Бобби. — Один у тебя выпал совсем недавно. Посмотри, ну прямо спереди.
Смущенный, слегка испуганный, Гарденер поднес руку ко рту. Верно: там, где еще вчера оставался резец, теперь — пустота.
Ну вот, началось. После месяца работы рядом с этой штукой, он, как дурак, решил, что обрел некоторый иммунитет. Началось; вот и он вступил на путь превращения в Нового и Изменившегося.
На его собственный путь «превращения».
Он выдавал ответную улыбку:
— Я и не заметил, — сказал он.
— А ты не чувствуешь никаких перемен?
— Нет, — правдиво ответил Гарденер. — Уже никаких. А что ты говорила на счет того, что хочешь выполнять какую-то работу?
— Я буду делать все, что смогу, — сказала Бобби. — С этой рукой…
— Ты можешь проверять шланги и предупреждать меня о пробоинах. И еще говорить со мной.
Он взглянул на Бобби со смущенной улыбкой.
— Все те, другие, ребята понятия не имели, как надо разговаривать. Думаю, что они были вполне откровенны, но… — Он поежился. — Ты понимаешь?
Бобби улыбнулась, и Гарденер снова увидел отражение той прежней Бобби, той женщины, которую он любил. Он вспомнил теплую и уютную кожу у нее на шее, и сердце сжалось.
— Думаю, что справлюсь, — сказала она, — и я прожужжу тебе все уши, если хочешь. Мне тоже было очень одиноко.
Они стояли рядом, улыбаясь друг другу, и все было так же, как раньше, но лес вокруг был безмолвен: в нем не было ни одной птицы.
"Любовь кончилась, — подумал он. — Все вернется на круги своя, ну, кроме выпавших зубов; я предвижу, что этот придурок вернется к вечеру. Возможно, прихватит с собой кузена или шурина. Заглянув в мои карты, они, возможно, сочтут этот проблеск идеи глупостью, и все пойдет своим чередом. А все же, это забавно. Мы всегда предполагали, что пришельцы вторгнутся, по крайней мере, в виде живых существ. А не в виде совершенно других энергетических образований. Герберт Уэллс предсказывал вторжение призраков".
— Я хочу заглянуть в траншею, — сказала Бобби.
— Ладно. Тебе понравится, как спадает вода… И вместе они направились к кораблю.
Понедельник, восьмое августа
Жара спадает.
В понедельник температура за окном кухни Ньюта Берринджера была семьдесят девять по Фаренгейту в четверть восьмого утра, но Ньют не видел термометр; он стоял в ванной, облаченный в пижамные брюки, неторопливо накладывая на лицо грим, принадлежавший его последней жене, причем делая это столь тщательно, что толстый слой крем-пудры покрывал лицо, как гипсовая маска. Он всегда считал косметику женской блажью, но теперь пытался воспользоваться ею по назначению не для того, чтобы приукрасить себя, а чтобы замаскировать наихудшее (ох, наконец-то получилось); со временем он понял, что накладывать грим, это все равно, что отрубать голову. Эта штука на деле куда сложнее, чем кажется.
Он старался скрыть, что за последнюю неделю или около того кожа на щеках и на лбу стала тонкой и просвечивающей. Конечно, он знал, что визит в сарай к Бобби не обойдется даром ни ему, ни другим; тогда они были возбуждены и напуганы, но с тех пор, как они покинули сарай, у него уже раза три было такое чувство, что он стал футов на десять выше и готов заняться любовью с целым взводом спортсменок. Он был достаточно осведомлен, чтобы понять, что происходило в сарае, но сначала он решил, что все дело в том, что в это лето ему не удалось позагорать. Раньше он мог покрыться загаром даже в холодный и ветреный мартовский вечер; его жена Элинор частенько шутила, что ему не обязательно подставлять себя лучам солнца, чтобы покоричневеть, как индейцу.
