Он скверно усмехнулся, но объяснять ничего не стал.
– Так можно посмотреть репетицию… кусочек?
– Официальный допуск на премьеру, – проговорил Раман голосом, каким обычно начинал разговор с увольняемыми сотрудниками, – вы получите, госпожа Тодин… то есть ваш отдел получит, разумеется, для ознакомления, а ни для каких не для съемок. Как распорядиться допуском, решит господин Мырель. До этого времени… к сожалению, репетиции закрыты. В том числе для вас.
– В особенности для меня, – сказала она зло.
– Что?
– В особенности для меня… А вы знаете, как это по-дурацки выглядит – ваша показная холодность с того дня, как я вышла замуж за Тритана? На что это, извините, похоже?
– Если что-то и выглядит по-дурацки, – сказал он устало, – так это твоя готовность всегда и во всем доверять твоему лгуну-мужу. Наказывавшему тебя не раз и не два…
На этом разговор закончился.
Неприглядно закончился разговор.
Впрочем, не впервой.
* * *
Схрули задрали сарну – вчетвером; сарна была крупная, сарна-самец, но на всех добычи все равно не хватало. Четверо коричневых схрулей стояли над телом жертвы, неприязненно морща большие тяжелые рыла и обнажая неровные пилы зубов.
Стало еще хуже, когда из бокового тоннеля на вкус крови прибыло еще трое, на этот раз зеленых, чуть помельче, но и наглее, три зеленых схруля, и каждый не прочь полакомиться чужой добычей.
Запахло дракой.
Ярусом ниже громко спаривались барбаки; потолок в этой части перехода был низок, и светящиеся жуки, не имея возможности подняться, освещали действо слишком сильным, раздражающим светом.
Именно тогда, за минуту до назревающей схрульей драки, он поднялся через дыру, ведущую на нижний ярус, и через кривой тоннельчик вышел прямо туда, где над телом мертвой сарны стояли и морщили рыла семь крупных голодных схрулей.
Ему нравилось схрулье мясо. Ему нравился сам процесс – схрули, в отличие от прочих его жертв, пытались обороняться; перетекая черной блестящей волной – мышца к мышце, волосок к волоску – он двинулся на них, ожидая, кто побежит первым. Кто побежит – чтобы в азартном гоне дать себя настигнуть, защелкать, борясь за жизнь, неровными схрульими зубами, вывернуться раз и два, а потом все-таки подставить шею под смыкающиеся черные клыки…
Схрули пришли в замешательство.
Но схрулей было семь, и они хотели есть.
А когда замешательство миновало, они захотели еще и драться. Голод и численное преимущество сделали их невидано наглыми.
Удивленный, он замедлил шаг.
Схрули смотрели на него; только что готовые вцепиться друг другу в глотку, они стояли теперь единой стаей. Семь пар красноватых мутных глаз.
Сильный свет от скопившихся под потолком жуков мешал ему. Неподвижность схрулей раздражала; при виде саага все живое обязано было обращаться в бегство…
Схрули стояли. Тусклые глаза наливались красным все больше и больше.
Он полураскрыл пасть. Схрули оставили мертвое тело сарны. Сарны все равно не хватит на всех; они были раздражены. Их было семеро.
Схрули теперь обходили его, заключая в кольцо; схрули действовали согласно инстинкту стайной охоты. Запах крови, струями растекавшийся по переходам, приводил их в неистовство.
Он негромко, раздраженно взревел. Схрули приостановились; шерсть приподнялась у них на загривках, но ни один не отступил. Их ведь все-таки было семеро – сильных, злобных, уже проливших кровь.
Стая жуков опустилась особенно низко, заставляя его до предела сузить зрачки. И все равно света было слишком много, его кожистые веки судурожно дернулись, и для схрулей это послужило сигналом.
Они кинулись со всех сторон, одновременно, целя в горло, и в глаза, и в загривок; любой другой зверь прожил бы не больше минуты – но он был саагом, и время, пока его враги висели в прыжке, послужило ему для ответного броска.
Двоих он сшиб лапами прямо на лету; третьего поймал за горло, мотанул, как тряпку, и уронил под ноги, и все это случилось, пока остальные четверо все еще летели, целя ему в глаза растопыренными, нечистыми когтями. Двое упали ему на спину, двое на голову; ему показалось, что его рвут на части, он взревел и прокатился по камню, задавив своим весом двоих, но прочие успели отскочить, и те двое, которых он сбил лапой в прыжке, кинулись снова – одновременно, и он снова сбил, но только одного, а второй проскользнул под лапой – проклятый свет, проклятая слепота! – и вцепился под мышку, в артерию, туда, где его страшное гофрированное рыло чуяло наиболее горячую, наиболее живую кровь.
Время по-прежнему было ему послушно. Мгновения по-прежнему скользили по шерсти, не оставляя следа. Он сжал челюсти, схрулий позвоночник хрустнул; камни давно уже были скользкими от крови, и схрульей, и теперь уже саажьей тоже.
Оставшиеся трое кинулись, и снова с трех сторон, одновременно. Он терял силы, с каждым мгновением время делалось все более неповоротливым, все более вязким.
Он схватил коричневого схруля – но не за горло, а за плечо; визг пронесся коридорами, многократно повторяясь, утопая в собственных отзвуках. Он успел разжать челюсти и сбить врага, уже вцепившегося ему в горло; он успел отшвырнуть откушенную схрулью лапу и прокатиться по камню, сминая мягкое и мокрое.
Время перестало повиноваться. Теперь время просто текло – серыми бесцветными клочьями. Клочья опадали, как отмершие куски лишайников, их упало два или три, прежде чем все было кончено.
Он стоял, шатаясь; у него была редкостная, небывалая добыча: шесть схрульих трупов, из них несколько еще не окончательно издохших. Седьмой успел сбежать.
Он стоял посреди этого пиршественного стола, включавшего и остывшее тело сарны.
Ему не хотелось есть.
Он думал о том только, чтобы не упасть.
* * *
Стоял август – самый пик летних отпусков; отдел Раздолбежа страдал от безлюдья и от жары. Павла работала за троих; перемена в статусе не спасала ее от обилия неувязок, нелепостей и неудач.
По ее вине перепутали рекламный ролик – после лирической беседы Раздолбежа с выпускниками хореографического училища, после того, как тонкая до прозрачности юная танцовщица чмокнула зардевшегося господина Мыреля в щеку – после всей этой трогательной сцены на экран выперся клип, предостерегающий молодежь против случайных связей и венерических заболеваний. У Павлы, наблюдавшей за передачей из аппаратной, едва не случился сердечный приступ; Раздолбеж поначалу ничего не понял, а когда ему донесли – побагровел лицом и страшно, как бык, засопел.
