Действительно, пример самого Достоевского, страдающего эпилепсией, не позволяет нам просто отмахнуться от проблемы. Ибо именно этот писатель смог проникнуть в такие глубины человека, какие для остальных писателей мира оказались просто недоступными.
Не приняли ли мы отклонение за норму, а норму за отклонение? Для Достоевского этот вопрос серьезен, он не решен для него. Но писателю ясна его значимость и поверхностность его решения современниками.
Одно для Достоевского несомненно: человек культуры не всегда лучше человека природы. Ибо культура внесла в человека не только положительное. Вместе с нею человек утерял способность видеть вещи и явления в их первозданности. Мир вывернут наизнанку: добро признается злом, зло — добром, безнравственность считается нравственностью и наоборот; мысли лишенные призывают мыслить и тут же давят всякую мысль в зародыше.
В мир культуры Достоевский помещает в одном из своих романов человека природы, князя Мышкина. Первая реакция мира вывернутости — объявление Мышкина идиотом. Фактически же идиотами были они, Мышкина окружающие. Позднее герой был ими доведен до истинного идиотизма. Идиотически сильная, непоколебимая действительность нечтолько объявляет идиотами, но и делает ими. И уже безвозвратно. Этот климат не для мышкиных. Он лишь для тех, кто и себя сумел вывернуть наизнанку в угоду вывернутой действительности. Эти чувствуют себя хорошо, считая себя и мир, их окружающий, нормой.
Живущие в затхлости не чувствуют затхлости. Чтоб ощутить, надо хотя бы на время выйти за ее пределы. Это не всем дано. Иные обречены на вечно неизменный климат. И они-то, других миров не знающие, считают, что их атмосфера самая свежая. Только человек, явившийся из мира другого, способен открыть ненормальность. Но поймут ли они-то, ничего другого не видевшие, убежденные другими и других убеждающие, что их среда — идеал? Мышкина не поняли.
Вот они-то, неспособные «светло, невинно, даже, можно сказать, пастушески» смотреть на мир, и устанавливают: кто нормальный и кто идиот. В свою пользу.
Зтот-то мир и упростил человека. Мир культуры, мир новый. Новизна его проявляется в утере нравственных ценностей.
И идиоты Достоевского бросают вызов нормальным. «Посмотрела я на вас всех тогда: все-то вы сердитесь, все-то вы перессорились; сойдутся и посмеяться по душе не умеют. Сколько богатства и так мало веселья — гнусно мне это все» [10, 216 — 217]. Это слова «идиотки» Лебядкиной. Писатель, не отрицая культуры, зовет человека к естественности, к «идиотизму». Его идиоты не так просты. «Смотрит так, как будто не понимает того, о чем думает (идиот)» [ЛН, 83, 618]. Когда я читаю это, то вижу изображенного идиота зрительно. И думаю: может быть, он и впрямь не понимает? Ибо под влиянием внешнего не подумал ли он в пределах вывернутости? И вдруг — очнулся: о чем это я? И понять не может.
Мир сложен. Особенно мир человека. Доказательству этой сложности и посвящено многое в творчестве Достоевского. Природу человека, включающую в себя сознательное и бессознательное, понять трудно. Перед наукой — необозримое поле деятельности. Но одна наука вряд ли справится с этой задачей. Человека познает и искусство, стоящее на грани сознательного и бессознательного. Но и для искусства человек сложен. Человек остается тайной. К этому выводу пришел Достоевский, так много сделавший для раскрытия тайны. Сделал много,- но своего вклада не переоценил. Он боялся, как бы люди не подумали, что тайну человека раскрыть легко. Не случайно в его романах много нераскрытого, многое остается тайной.
В планах к «Подростку» Достоевский писал как о сквозном: «множество недосказанностей» [ЛН, 77, 96]. И это не недоработка.
Это убеждение. Иначе упростишь человека. Всего о человеке сказать нельзя, не знаем всего-то. Недосказанности, тайны рассыпаны по всему художественному творчеству. Тайна Нелли: «Теперь все прошло, уж все известно, а до сих пор я не знаю всей тайны этого больного, измученного и оскорбленного маленького сердца» [3, 371]. Осталась нераскрытой тайна Версилова, ибо Подросток раскрыл лишь внешнюю его тайну. Тайна Свидригайлова ушла с ним в могилу. Намечена путем недосказанностей тайна Порфирия Петровича. Все эти тайны автор и не пытался раскрыть до конца — не та у него была цель. И когда некоторые читатели сетуют на непонятное, на недосказанность в образах Достоевского, то они видят, видимо, лишь проблематику первого круга. А при таком видении недосказанности представляются как недоработки автора. На деле же это символы непознанной сложности человека.
Только раз, один только раз Достоевский чуть не пошел на поводу такого читателя. И даже пошел на поводу. Он написал «Исповедь Ставрогина», самое ненужное, самое чуждое его творчеству. У него есть и другие исповеди, они тоже не нужны для читателя, умеющего думать. Но они все же не взрывают романы изнутри. «Исповедь Ставрогина» взрывает. К счастью, ее не пропустили в печать. Это, пожалуй, единственный случай в литературе, когда цензурные рогатки принесли ей пользу. Позднее, в других изданиях, Достоевский мог бы включить «Исповедь» в текст романа. Но не включил. Он, видимо, понимал, что включение разрушило бы роман через разрушение главного героя. Ставрогин, таинственный Ставрюгин, личность предельно загадочная, самая загадочная во всей русской литературе, оказался бы заурядным уголовником. И это породило бы мысль о простоте человека. Уж если этот прост, как репа, то о какой же сложности человека можно вести речь. Катков спас роман. Исправил минутную слабость большого художника. И при оценке Каткова этого факта нельзя забывать. Ставрогин остался загадкой, тайной, символом беспредельной сложности человека, в которую можно проникать, но конца этому проникновению не будет. Не по ограниченности (умственной или чувствительной) проникающих, а по беспредельной сложности объекта.
Забыли человека — был упрек Достоевского другим. Он вспомнил. Поставил вопрос о глубине человека. Многое вскрыл в этой глубине. Показал противоречивость человека, его неоднозначность. В этой неоднозначности, в безбрежности, широкости, сложности человека Достоевский увидел и нечто устойчивое, определенное, устоявшееся. Это — личность человека.
Личность можно рассматривать как становление (объект) и как ставшее (субъект). В обоих этих планах — социальном и философском — анализирует проблему личности Достоевский. Но большее внимание он уделяет аспекту философскому. Недаром в его произведениях так уплотнено время. Ибо автору важно показать, какова личность, а не как она формируется. Последнее требовало бы более длительного отрезка времени. Достоевского интересует не столько история личности, сколько ее логика (в широком смысле, включающем в себя и алогичное). Его герои чаще всего даны, заданы. Формирование их личности — штрихами, о их прошлом.
