Небеса запятнаны злом — или недвижны. Но справедливый Бог не правит ими. Справедливого Бога нет. Идеальная справедливость и красота несовместимы с творением и развитием.
Ни рождение сына и дочери, ни день свадьбы, ни все моменты радости не сотрут моего страха перед историей. А то, что случилось после моей записи, — еще ужаснее. Мне кажется, что я окунулся в плотоядную киберъядную жестокость.
СВЯЗЬ
С нарастающим беспокойством Мы смотрим на Беркуса. Речь идет не только о помехе в Наших попытках вернуться к Библиотеке, не просто о разрушении знаний, но о вопиющей бесцельной трате драгоценных ресурсов. Почему это позволяется?
Очевидно, что координатор Работ Концевремени выдал лицензию на Школьный мир с такой поспешностью, что Нас не успели забрать. Библиотека принудительно отведена от него (если не случилось чего-либо еще худшего), а все передатчики уничтожены, вследствие чего Мы остались одни.
Древняя личность, соприкоснувшаяся с Выводом (и восприявшая лишь отблеск его великолепной красоты), замкнулась в себе. Ее примитивное настроение передается всем Нашим придаткам. Вновь, спустя миллионы лет, Мы чувствуем грусть, неизбежность сбоев и недостижимость справедливости, а также расстроены из-за своей собственной ошибки. Вывод всегда был монументом чистой мысли — и проклятием даже для Нас, признающих его верность.
Беркус разрастается, как надуваемый воздушный шар.
На этом месте будут проводиться крупные работы. Вам нужно подвинуться.
Нет, — кричат в один голос придатки, — довольно беспорядка! Эти слова породила древняя личность. Беркусу они нравятся.
Тогда Вы останетесь здесь, — говорит он, — и будете поглощены в ходе следующего этапа эксперимента. Вы — учителя, учившие неверному. Ничего лучшего Вы не заслуживаете.
Я проламываю скорлупу своей отчужденности и, хотя не имею ни рук, ни ног, щипаю и пинаю придатки, добиваясь, чтобы на меня обратили внимание.
— Как же ваш план, ваш порядок?! Как же миллионы лет величия?! Почему вы это допускаете?
Мы транслируем крики древней личности. Беркус их слышит. Голос нам незнаком, — говорит общество-разум учащихся.
— Я пришел из прошлого, чтобы судить вас, — объявляет древняя личность. — Вы — все вы — виновны!
Это слова не придатка, а индивидуума, — произносит Беркус. — Судя по ним, индивидууму не хватает информации.
— Дайте мне поговорить с женой!
Почти секунду на мое требование никто не реагирует. Придатки перетекают с места на место, я не способен следовать нити их рассуждений. Наконец они сливаются в единое сознание.
Обвиняем Вас в ошибке, — говорят они Беркусу. — Обвиняем Вас в подтверждении Вывода, который Вы хотели опровергнуть.
Какое-то время Беркус обдумывает их слова, потом быстро отступает назад, выдавая последнее сообщение:
В Ваших обвинениях присутствует интересная резкость. Вы уже не мыслите так, как это делают устаревшие учителя. Мы запросим связи с координатором Работ Концевремени. Оставайтесь здесь. Наш труд должен продолжаться.
* * *
Я почти слышу облегченный вздох. Замечательно! У моего существования есть смысл. Беркус уходит, оставляя нас на утесе — смотреть. Там, где несколько часов назад таяли льды, земля делается вязкой, потом ее пересекают острые гребни, и получается множество отгороженных друг от друга анклавов. В них набухают зеленые и серые тени, дышащие струями пара. В центре всего высится гряда холмов, а от нее до горизонта — может быть, по всей поверхности Школьного мира — одно и то же, одно и то же,
В каждом кратере появляется сперва белый проблеск на почве, потом вылупляется похожий на жемчужину шар. Шары повисают в воздухе и начинают превращаться — каждый во что-нибудь свое: они прогибаются внутрь себя, двоятся, троятся, становятся плоскими, как блин, дырявыми, как бублик… Количество форм бесконечно.
У меня перехватывает дыхание — нет, мне же нечем дышать!.. Бластулы вырастают в сложные структуры вроде клеточных, шипы свиваются узлами, за две-три секунды передо мной проходят все правила древней топографической математики, а потом все возможные исключения из них и нарушения — меняется геометрия локальных пространств.
— Что они делают? — шепчу я.
Дали бешеный толчок эволюции, тестируют все комбинации, начиная от простейших форм, — объясняет производная от моей личности. — В свое время это упражнение широко применялось, хотя и не в столь крупных масштабах. Это было до того, как сформулировали Вывод.
— А чему они хотят научиться?
Если они найдут хотя бы один пример хода эволюции, включающий только рост и развитие без сопутствующих им конкуренции и разрушения, будет доказано, что Вывод неверен.
— Но ведь Вывод неоспорим, — говорю я. — Его невозможно опровергнуть…
Именно так Мы и постановили. Но учащиеся ошибочно полагают, что Мы не правы.
Поле творения превращается в огромный лоскут ткани: каждый анклав — узелок тонких нитей. То, что я вижу, в мое время могло бы стать делом жизни целых цивилизаций: множество направлений развития, все вероятные пути прогрессивного роста…
— Как красиво, — говорю я.
Все это бесполезно, — отвечает я-будущий; у него в голосе горечь. Тут же ему становится стыдно за подобную эмоцию.
— Боишься, как бы они не доказали, что вы неверно учили их?
Нет. Я сожалею о предстоящей им неудаче. Печально передавать грядущей юной вселенной, что какова бы ни была наша природа и пути развития, мы обречены делать ошибки и причинять боль. Но все же это истина, и от нее никуда не уйти.
— Но даже в мое время существовал выход.
Мы-общность выказывает умеренный интерес к сказанному мной. Что такого могло существовать в далеком прошлом, чего они не познали, не улучшили в миллион раз или не отвергли? Я не имею понятия, зачем они активизировали меня.
Но не умолкаю.
— С точки зрения Бога, разрушения, боль и ошибки могут являться составной частью чего-то более крупного, что для Него красиво. Мы принимаем их за зло лишь по причине ограниченности своего восприятия.
Придатки делают вежливую паузу. Я-будущий объясняет со всей возможной учтивостью:
— Мы никогда не встречались с предельными системами, именовавшимися у вас богами. Однако сами Мы весьма близки — или были весьма близки — к богам. И в этом качестве Мы слишком часто совершали ужасные ошибки и причиняли неугасающую боль. Боль не причастна к красоте.
