— Чай стынет, — сказала Симона, — можно приниматься за пироги.
— С чем бы это? — полюбопытствовала Ираида Васильевна.
— Великорусские. Посконные. Сермяжные. Что, я не так сказала? — Симона умудрялась выискивать где-то совершенно невероятные слова. — Вот, убедитесь. С грибами и с визигой.
— Да, — задумчиво сказала Ада, — эпоха контрабанды на таможенной станции. И много их там у тебя?
— Хватит, — сказала Симона и ткнула кнопку вызова дежурного робота. — Надо припрятать на черный день — имею в виду гостей.
Дверь приподнялась, вкатился «гном». Он бесшумно скользнул к Симоне и остановился, подняв свой вогнутый, словно хлебная корзиночка, багажник. Симона принялась перегружать туда свои пакеты.
— Снесешь в холодильник, киса, — приговаривала она вполголоса, — да чтобы через неделю можно было достать не раскапывая лопатой. А то всегда завалишь…
Паолу немного раздражала манера Симоны говорить с роботами. Ну зачем это, если они все равно ничего не слышат?
Видно, и Симона думала о том же:
— Эх ты, черепаха навыворот. И когда я вас переведу на диктофоны — Она нагнулась и стала набирать шифр приказа. — Говоришь с ним, как с человеком, а он — ни уха ни рыла. Кстати, какой у нас номер очереди на универсальный?
Паола вскочила:
— Я сама.
Схватила пакеты в охапку, побежала на кухню. Универсальный…
Когда-нибудь его доставят на станцию, и тогда «благодарю вас, мисс, но услуги стюардессы на станции больше не нужны».
Паола вернулась к столу, села пригорюнившись, — одной рукой подперла подбородок, другой поглаживала скатерть.
— Ну что, Паша, взгрустнулось? — Ираида Васильевна наклонила голову, одним глазом глянула Паоле в лицо. «Словно большая, добрая кура», - подумала Паола. — Или, может, обленилась за отпуск? Работа в тягость?
— Да разве я работаю? Смеетесь! — Паола судорожно сдернула руки со скатерти, под столом стиснула кулачки. — Разве так должна работать стюардесса? Вот на пассажирских ракетах, если что случается — стюардесса разве с командой? А? Она с пассажирами. До самого конца. (Ада улыбнулась, — еще ни на одной пассажирской ракете до «самого конца» не доходило.) Я, конечно, мало что могу, но ведь главное, чтобы люди чувствовали — о них заботятся, с ними рядом живой человек, а не такой вот паразит. — Паола кивнула на «гнома», все еще покачивавшегося за креслом Симоны.
Симона взорвалась:
— Прелестно! Господа, бумагу мне с золотым обрезом и лебединое перо. Мы пишем рекомендацию мисс Паоле Пинкстоун на предмет ее перехода на рейсовую космотрассу. И чтоб там без паразитов. Мисс не выносит представителей металлической расы.
«Ну зачем она так? — подумала Ираида Васильевна. — Она же знает, что на пассажирские ракеты берут только самых хорошеньких… Даже у нас. Уж такая традиция. А на „Бригантине“ за стюардессу этот Мортусян. Так что никуда Паша не уйдет. Что же обижать девочку?»
— Трогательно, — сказала Ада, — а мы, выходит, не люди? Нам не нужно человеческой заботы?
Паола вспыхнула.
— Ох, глупости вы все говорите. — Ираида Васильевна подошла к Паоле, тяжело опустила руки ей на плечи. — Счастливая ты, Паша.
Паола вскинула на нее глаза, но Ираида Васильевна молчала, да говорить и не надо было, — все и так поняли, что, собственно говоря, осталось досказать:
«Счастливая ты — тебе есть кого ждать». Все это поняли, и наступила не просто тишина, а тишина неловкая, нехорошая, которую нужно поскорее оборвать, но никто этого не делал, потому что в таких случаях что ни скажешь — все окажется не к месту, и всем на первых порах станет еще более неловко. И только потом, спустя несколько минут, все сделают вид, что забыли.
— А знаешь, откуда твое счастье? — Ираида Васильевна стряхнула с себя эту проклятую тишину, но не захотела, вовсе не захотела, чтобы все забывали, и улыбнулась грустно, и сложила руки лодочкой, и поднесла их к уху, словно в них было что-то спрятано, малюсенькое такое. — Вот когда мы были маленькими, играли в «белый камень»:
Белый камень у меня, у меня,
Говорите на меня, на меня…
— А что, Маришка у тебя играет в белый камушек? — обернулась она к Симоне.
— Да вроде бы — нет.
…Кто смеется — у того, у того,
Говорите на того, на того…
— И какие льготы предоставляло наличие белого камня? — осведомилась Ада.
— Уже не помню… Кажется — счастье какое-то.
— Да… — задумчиво сказала Паола. — До счастья я немножко не дотянула. Пинкстоун — это не белый камень. Розовенький.
— Все равно, — сказала Ираида Васильевна, — все едино — счастье, — и улыбнулась такой щедрой, славной улыбкой, будто сама раздавала счастье и протягивала его Паоле: на, глупенькая, держи, всё тебе — большое, тяжелое; а та боялась, не брала, приходилось уговаривать…
— Вызов, — сказала Симона и резко поднялась.
Все пошли в центральную рубку. Паола собрала со стола, понесла сама, — здесь, с половинной силой тяжести, все казалось совсем невесойым. Шла мурлыкая, песенка прилипла, потому что была такой глупенькой, доверчивой:
Кто смеется, у того, у того…
Симона вышла из центральной, остановилась перед Паoлой. Блаженная рожица, что с нее возьмешь?
— Дура ты, Пашка; вот что, — сказала она негромко.
Паола остановилась и уж совсем донельзя глупо спросила:
— Почему?
— Долго объяснять. Просто запомни: со всеми своими распрекрасными чувствами, со всей своей развысокой душой один человек может быть совсем не нужен другому. Вот так.
«Зачем они все знают, зачем они все так хорошо знают…» — с отчаяньем думала Паола.
Тут взвыли генераторы защитного поля, но сигнала тревоги не было, — вероятно, подходило небольшое облачко метеоритной пыли.
— Не осенний ли мелкий дождичек… — сказала Симона и побежала в центральную.
Паола повела плечами, словно действительно стало по-осеннему зябко, и пошла упо коридору, как всегда, по самой середине, где под белой шершавой дорожкой — узенький желобок. Приоткрыла дверь своей каюты — потолок тотчас же стал затягиваться молочным искристым мерцанием. Не думая, протянула руку вправо, почти совсем приглушила люминатор. Оглянулась. Напротив, поблескивая металлопластом, — дверь одной из кают, что для «них».
Гулкое ворчанье под ногами усиливалось. Паола перешагнула через порог, неожиданно подпрыгнула, видно, Симона сняла анергию с генераторов гравиполя, и тяжесть, и без того составлявшая что-то около шести десятых земной, уменьшилась еще наполовину. Паола забралась на подвесную койку, поджала ноги. Она знала, что ничего страшного нет, что Симона напевает себе за пультом и ничего не боится, и Ада ничего не боится, и Ираида Васильевна боится только потому, что она всегда за всех боится, — но внизу, в машиннокибернетической, рычало и потряхивало, и ноги невольно подбирались куда-нибудь подальше от этого низа.
