— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказал я Линькову в заключение, — но я совершенно уверен: Аркадий ничего от меня не таил. Мы ведь с ним встретились в восемнадцать лет, на первом курсе физмата, и с тех пор расставались всего на два года, так что я все основное в его жизни знаю.
— Кроме последнего периода, — задумчиво отметил Линьков.
— Да этот последний период — всего месяц с небольшим? — досадливо сказал я. — Ну что могло случиться за такой короткий срок?
— Мало ли что! — отозвался Линьков. — Иной раз за полчаса такое успевает случиться — год не распутаешь!
Конечно, он был прав. Но я опять ощутил тоску и усталость, коньяк перестал действовать, и разговаривать мне становилось все труднее. Линьков, видимо, это понял. Он сказал, что к завтрашнему дню он получит данные вскрытия и всякие анализы, тогда кое-что прояснится и, возможно, ему придется еще кое о чем со мной проконсультироваться.
Линьков ушел, а я начал опять без толку крутиться по лаборатории, подходил к хронокамере, тупо глядел на ее безжизненно-темную стеклянную стену, зачем-то передвигал стулья…
Наконец я признался себе в открытую, что работать сегодня не смогу и нечего мне бродить по лаборатории, косясь на зеленый диван. «А как же вообще будет, дальше-то?» — с мимолетным страхом подумал я, но поспешно отогнал эту мысль и позвонил Шелесту. Тот сразу сказал: «Да, ясное дело, иди!» — но потом спохватился и спросил, не нужен ли я следователю. Я со злостью проинформировал его, что товарищ Линьков на сегодняшний день сыт моей персоной по горло и рассчитывает вернуть потребность, а также способность снова общаться со мной только в результате крепкого восьмичасового сна и полноценного культурного отдыха. Шелест неопределенно хмыкнул и официальным тоном сказал, что он меня отпускает, поскольку сегодня нечего рассчитывать на мою работоспособность, а если что, так мне позвонят.
— Завтра-то выйдешь на работу нормально, я надеюсь? — спросил он.
По голосу его я понял, что он не очень-то надеется, и это меня тоже обозлило.
— Приложу усилия, — угрюмо ответил я. — Отмобилизую скрытые резервы организма, если они у меня обнаружатся.
— Ну-ну, ладно! — примирительно сказал Шелест. — Все мы все понимаем, не чурки с глазами, чего ты ершишься-то? — И, помолчав, добавил: — Ты завтра зайди ко мне с утра… нет, с утра я уеду в горком, лучше к концу дня. Поговорим-побеседуем, ладно?
— Ладно, — сказал я, — пока!
Я понимал, что жизнь есть жизнь, что в лаборатории мне одному работать нельзя и что Шелест, наверное, сегодня же будет советоваться с директором, кого передвинуть на место Аркадия. Я даже думать не хотел, кого они пришлют, эта лаборатория без Аркадия для меня не существовала… Лучше уйти отсюда поскорей — может, на воздухе мне станет легче…
Я ушел подальше от центра, побродил по тихим зеленым уличкам окраины, потом решил поехать в лесопарк, к нашей любимой скамейке над обрывом. Туда мы с Аркадием обязательно отправлялись, если какое-нибудь дело не ладилось. Аркадий уверял, что в зоне этой скамейки создался специфический микроклимат, способствующий правильному решению проблем хронофизики.
Поехал я в лесопарк, добрался до нашей скамейки и уселся, откинувшись на ее выгнутую решетчатую спинку. Скамейка была врыта в землю под двумя большими березами, их нижние ветки висели над самой головой, Аркадий всегда срывал листок и растирал пальцами при разговоре. Я отчетливо увидел, как шевелятся его длинные смуглые пальцы, растирая зеленый листок, и прижмурился от внезапной боли в сердце…
Внизу, под обрывом, сверкала солнечной рябью спокойная река, на пологом берегу, в Заречье, белели средь зелени садов невысокие уютные домики, и на секунду мне отчаянно захотелось туда, в один из тамошних зеленых двориков с разноцветными гирляндами сохнущего белья, с пестрыми половичками, развешанными на дощатых заборах, с ленивыми и величественными кошками и важными голубями — в те места, где течение времени кажется резко замедленным, почти застывшим, где все привычно, а потому ясно и понятно. Я знал, что это лишь видимость, что от времени никуда не спрячешься, оно все равно потащит за собой, да и не так уж ясна и рациональна даже самая распростая жизнь, а все же…
«Нет уж, некуда бежать, — сказал я себе, — а если б и было куда, так что? Друг твой погиб, а ты даже не пробуешь выяснить, почему это случилось. Ученый ты или нет? Способен ты логически мыслить в любых обстоятельствах или у тебя эта способность возникает только в связи с должностью, при соответствующих условиях?»
Я встал, прошелся туда-сюда, снова сел, но уже не откидывался на спинку скамейки, а принял сугубо рабочую позу — согнулся и начал чертить прутиком по песчаной проплешине у своих ног.
— Ладно, — сказал я вслух, убедившись, что никого поблизости нет, — попробуем для начала изложить известные нам факты. Их маловато, но все же они есть, и противоречия между ними тоже есть.
Дальше я уже не рассуждал вслух, а, чертя прутиком по песку, пытался выстроить в уме какую-то цепь событий. Итак, Аркадий умер от смертельной дозы снотворного. Несчастный случай явно исключается. Во-первых, для того чтобы заснуть, Аркадию хватало одной таблетки, и не мог он по ошибке проглотить несколько пачек. Во-вторых, как правильно сказал Линьков, снотворное вообще принимают не на работе, а дома. Далее. Если это самоубийство, то совершенно непонятно, по каким мотивам. Непонятно также, почему Аркадий не оставил никакой записки — ну почему, в самом деле? Он же не внезапно это сделал? Кроме того, все, что я знаю об Аркадии, мешает поверить в самоубийство. Но об этом после.
А если это не самоубийство и не несчастный случай, то остается убийство. Против этого варианта говорит многое. Прежде всего отсутствие следов борьбы, спокойная поза Аркадия. И как можно заставить взрослого здорового человека проглотить такую уйму таблеток да вдобавок пролежать потом минимум полчаса, пока не подействует яд? Как этого можно добиться? Гипнозом, что ли? Ну, это бредовая идея. Откуда взялся там гипнотизер и вообще… Отпадает.
Гипотеза № 2 по этому поводу: Аркадию дали выпить что-то и подмешали туда снотворное. Кто и почему это сделал, не будем пока думать. Взвесим самую возможность такого варианта.
Таблеток было, по-видимому, более полусотни. Растворяются ли они в воде, неизвестно. Но если даже растворяются, они ведь горькие, как полынь. Если растворить в вине или в водке… У каких напитков горький вкус? У вермута. Возможно, у каких-нибудь настоек. Потом есть водка с перцем — «Перцовая» и еще какая-то, не помню, в ней даже стручки красного перца плавают. Да, но с какой это стати Аркадий пил бы водку в институте?… С какой стати, с какой стати… Мало ли с какой! Пил же ты сам сегодня коньяк в рабочее время…
