Я знаю, это засело в ней навсегда. В каждую клеточку мозга, в каждую капельку крови.
А Матвей этого не пережил. Он очень умный. Очень. Очень. Но он не пережил этого.
Я очень боялась за маму, когда видела по ее лицу, что к ней возвращается та, ленинградская зима.
Мы с мамой всегда все понимали друг про друга. Но вот это я понять не могла. Ну, то есть смерть.
* * *
Мама, мамочка! Я хочу тебе рассказать, что сегодня случилось. Ты ведь знаешь, что Матвеи болеет, у него грипп. Сегодня нам выдавали зарплату. И вот я стою в очереди за зарплатой, передо мной еще стоит тетя Маша, и вдруг подходит ко мне какая-то девочка (знаешь, она показалась мне совсем, совсем девочкой) и спрашивает:
— Простите, пожалуйста, вы не знаете, можно ли мне получить зарплату за мужа? Он заболел, а нам нужны деньги, — и она показывает бюллетень, а сама вся покраснела.
— Конечно, вот в это окошечко. Пройдите без очереди.
— Да нет, нет, что вы, я обожду, — а сама покраснела еще больше.
Знаешь, мама, какая она… Вот если бы Рафаэль еще не выбрал лица для своей мадонны, он бы выбрал ее лицо.
Я не могу, мне стыдно говорить и думать о ней…
Мама! Ведь она ждет ребенка. Не помню, как уж я расписалась в ведомости и постыдно бежала от кассы. Не помню сама, как я очутилась в той комнате, ну, знаешь, я тебе говорила, где выставили на поставце наших Умника, Головастика и Радиста. Я подошла и стою, а сердце знаешь как билось! Мама, я даже никогда не представляла, что такое можно испытывать. Я даже не думала, что от стыда может быть так больно. Вдруг я слышу за собой тихие, тяжелые шаги и сразу понимаю, что это она. Куда мне деться? Хоть бы пол провалился, хоть бы гром меня убил на месте! А она тихо так подходит и встала с другой стороны поставца. Я вся сжалась; не знаю — бежать мне, что ли, а она вдруг говорит:
— Знаете, я ведь в школе работаю, преподаю историю в восьмом классе, и я ребятам часто рассказываю про эти фигурки. Откуда они? Правда, ужасно интересно? — Она говорит, а сама опять покраснела, и тонкие брови встали смешно так, углом. И говорит снова: — Я часто думаю о них. Может быть, это какая-то совершенно неизвестная нам цивилизация, правда? Ведь нашли же археологи каменных атлантов толтеков, а раньше ничего не знали об этом, правда?
А я стою как аршин проглотила, ничего не могу сказать, а она еще вздохнула и добавила:
— Какая вы счастливая, что здесь работаете! Я вот мужу своему тоже завидую, у вас так тут интересно!
И знаешь, мама, я решила, что Матвею я ничего говорить не буду, не смогу, и потом… потом, знаешь, я еще не могу думать даже об этом, ну о нем, как это он мог… Просто я приду завтра на работу как ни в чем не бывало, и всё, а Матвея… всё, уже нет, понимаешь, как будто нет. Но как это сделать? Как мне прийти завтра на работу? Мама!
Я все это не сказала маме, я только про себя все это говорила. Я целую ночь собиралась встать, подойти к маме, разбудить ее и рассказать все это. Но не смогла.
Только утром, когда она увидела, на что я похожа, она крикнула:
— Что с тобой, Татка? Ты заболела?
— Нет, мама. Ничуточки. Здорова, к сожалению, как бык. А хорошо бы сейчас было бы взять бюллетенчик… Знаешь, мама, с Матвеем у нас все кончено. Не говори мне ничего о нем, ладно?
* * *
Прошла, наконец, эта ужасная неделя. Во вторник у нас выходной, с утра я сказала маме:
— Знаешь, мамочка, я тебя оставлю сегодня. Ты уж не плачь тут без меня, не горюй. Дело одно есть.
Мама посмотрела на меня; я видела, что ее мучит мое состояние.
— А может быть, лучше сегодня тебе никуда не ездить? Побудем вместе, ну, хочешь, я сделаю вареники с консервированной клубникой, послушаем музыку…
Ах, мамочка моя! Как же я все-таки счастлива, что ты у меня такая, а не другая, и так все понимаешь, и вообще лучше всех на свете, но только не помогут мне вареники с клубникой… и даже музыка. Но это все я, конечно, не сказала маме, а сказала только:
— Все нормально, мамонт. Оснований для паники нет. А съездить мне надо. Сегодня вечером я тебе кое-что расскажу.
Я быстро заправила кровати, и подмела пол, и стряхнула скатерть.
— А плиту вымою вечером, мамочка, ладно?
Мы с мамой позавтракали, и я кое-что взяла с собой пожевать. Когда я полезла в письменный стол и достала карту, завернутую в целлофан, я вдруг краешком глаза поймала мамин взгляд и сразу увидела, что она поняла, куда я еду. А мама только и сказала:
— Осторожней, Татка. Обещаешь?
— О чем речь, мамонт?
Мне казалось, что я держусь героем. А вот когда я наконец села в автобус, я раскисла. Я все время думала, как же я все это увижу снова. Все там было связано с Матвеем. Он рассказал, он привез… А как же я буду там без него?..
И я приехала в тот поселок и прошла мимо раскопок Рязанова, свернула с дороги на утоптанную тропинку и пошла вдоль моря, прямо к профилю Мефистофеля.
Я надеялась, что, когда я увижу еще раз эту гору, что-то переменится. Может, она не покажется мне похожей на Мефистофеля. Но ничего нового мне не показалось. Мефистофель как Мефистофель, нормальный, обычный Мефистофель. И оказывается, он до того здорово припечатался к моим мозгам, как будто переводная картинка. До того я запомнила его точно, что мне и смотреть на него не надо.
И карту мне разворачивать тоже не надо. Я ее помню с детства. Сколько раз мы играли с мамой в наших человечков. Сколько раз переваливали через высокие хребты Анд (через диван) с непосильной поклажей на спинах, застревали в расселинах Черного Тюльпана (между письменным столом и торшером), отсиживались в темных пещерах (под обеденным столом, спустив пониже скатерть), прячась от первобытных обитателей гор, которые не могли понять наших благородных намерений и все время норовили сварить из нас суп. Я спасала начальника экспедиции (маму) от неминуемой смерти, распутывала веревки, терла ее затекшие руки и ноги, потом мы вскакивали на стремительного жеребца Удачного и мчались.
Второго такого коня нет на свете. Мы его вырастили — кормили из рук хлебом и сушеными дынями, расчесывали гриву и хвост, скребли щеткой, а потом оттирали губкой.
Но теперь он вернее любого пса. Он ни за что не выдаст. Он мчит как ветер. Но ноша непосильно тяжела, и нас нагоняют преследователи. Вот они уже ближе, ближе… Удачный тяжело дышит, бока его покрылись испариной. Но он упрямо бьет в землю передними ногами и бросается на врагов как лев. Он хватает преследователей за волосы, рвет одежду, он страшен. Преследователи бегут. А мы слезаем с Удачного, чтобы дать ему отдых, и бежим, держась за его хвост. И в этот самый момент перед нами вырастает гора Мефистофель…
