Ей сделалось холодно. Его страх – иррациональный, ничем, казалось бы, не обоснованный – передался и ей тоже.
– Кассету хорошо бы перегнать, – сказала она, не узнавая собственного голоса. – Она же профессиональная, кассета, ее надо…
Он открыл рот, чтобы ответить – и вдруг переменился в лице.
Павла обернулась.
В ложе бельетажа, опираясь на бархатный бортик, стоял Тритан Тодин. И приветливо махал обоим рукой.
* * *
Самым трудным оказалось делать вид, что ничего особенного не происходит.
Он смотрел, как заполняются ложи; как потихоньку оживает партер, он, Кович, выдал пригласительные всем занятым в спектакле и всем работающим на спектакль – пусть зовут, кого хотят. Пусть будет группа поддержки. Пусть будет как можно больше свидетелей.
Он злорадствовал, видя, как некоторым членам комиссии приходится перебираться повыше, на первый ярус. Потому что для высокочтимой комиссии не хватает места. Потому что театр почти что полон, почти аншлаг, как на настоящей премьере…
Он постоял за занавесом. Он больше всего на свете обожал стоять за занавесом до начала, слушать зал, вдыхая запах сцены и молчаливо обращаясь ко всем этим выгородкам, кулисам и колосникам: помогите! Не оставьте своей милостью еще один, этот, нарождающийся спектакль!..
Пахло расплавленным воском. Противопожарная комиссия под страхом смерти запретила ему жечь на сцене свечи; он вдохнул их запах полной грудью и на мгновение успокоился.
Потом он молча пожал руку Алеришу. Потом пришел к Лице в пустую гримерку, обнял ее и поцеловал в губы.
Он опять был влюблен в нее. Он чувствовал, как она дрожит.
Потом он шел по коридору и пожимал и пожимал протянутые руки. И все, кого он касался и на кого смотрел, улыбались и едва не кланялись.
Потом он велел ведущему спектакля – сосредоточенному хмурому помрежу – давать начало.
И услышал, как во всех динамиках всех в театре гримерок, и в буфете, и в курильне, и в коридоре, и в радиорубке – во всех динамиках зашелестел бесстрастный голос:
– Внимание, начало спектакля. Маска – на сцену. Гости во дворце – на сцену. Внимание, свет в зале…
У Рамана закружилась голова. Шатаясь, он добрел до пустующей директорской ложи и, уже в темноте, навалился локтями на потертый бархат.
Из ниоткуда возникла музыка.
Благородная и грозная, написанная четыреста лет назад и исполненная заново, найденная лично Раманом в запертых шкафах консерваторской библиотеки.
Зал молчал.
Медленно пошел открываться занавес.
На темной сцене стояла спиной к зрителю черная неподвижная фигура. В опущенной руке человека был хлыст, и блестящий осмоленный хвост его лежал на старых, не покрытых половиком досках, будто спящая змея.
Музыка дошла до своего пика.
Человек, не оборачиваясь, двинулся вглубь сцены; прожектор скользнул по темному полотнищу задника, и, повинуясь косому лучу, на бархате зеленовато засветились неровные пятна лишайников.
Мгновение.
Зал не успел осознать, зал схватил воздух сотнями ртов – а музыка уже сменилась, брызнул яркий свет, черной фигуры уже не было, а была толпа в атласных камзолах, первая сцена, гости в княжеском дворце, идет немножко истерично, но зато ровно, как по маслу, а нервы – они потом успокоятся…
И в зале тоже волновались. В зале не могли понять – то, первое мгновение, померещилось или нет?
И только в бельетаже сидели неподвижно. В отблесках ярко освещенной сцены Раман видел белые лица и лихорадочно посверкивающие глаза.
Где-то там, рассеянно улыбаясь, сидел егерь, господин Тритан Тодин…
Раман попытался отыскать его – но не смог. Все люди, сидевшие в бельетаже, вдруг показались ему похожими на Тритана.
Да ведь они все егеря, вдруг понял он, холодея. Все, до одного, старые, молодые – егеря…
Человек, сидевший у самого бархатного барьера, будто ощутил его мысль и повернул голову. Прикосновение его взгляда было, как хлыст.
Раман сжал зубы.
Посреди зала, в центральном проходе, алчно горел красный огонек работающей камеры.
Павла сидела в приставном кресле. Больше всего ее страшило, что вдруг сбойнет камера или сядет тысячу раз проверенный аккумулятор. В том, что Сава не подведет в любом случае, она была почти уверена.
– Хороший свет, – бормотал Сава, вернее, Павла читала это по его губам. – Хороший… Трансфокатор… так…
Среди всех, кто был в зале, у одного Савы не было времени ужасаться либо восторгаться – он делал свое дело, Павла прекрасно понимала, как сложно снимать спектакль, который видишь впервые. Хотя, по просьбе Павлы, досконально проштудировал творение Вечного Драматурга. Но что за бесконечный путь от пьесы до спектакля!..
За ее спиной, где-то в бархатной темноте, сидел Тритан. Иногда ей казалось, что она чувствует на затылке его взгляд – и это отвлекало. Мучило еще и потому, что Павла чувствовала себя почему-то виноватой.
Разве муж с женой, да еще любящие друг друга, могут так долго быть в таких странных отношениях?!
Она уже очень давно не говорила со своим мужем откровенно. Она вообще почти с ним не говорила.
Она даже не сказала ему про звонок-предложение. Про звонок от людей, вот уже трижды пытавшихся ее похитить, и с каждым разом все настойчивее, все ближе к удаче; она не сказал об этом Тритану, последние дни она вообще мало с ним разговаривала, да это было и несложно – он целыми днями пропадал на работе… Звонок «доброжелателей» потряс ее, но она промолчала – из детского упрямства, просто затем, чтобы чуть-чуть сравняться с ним в умении напускать туман. Он никогда не говорил Павле всего – теперь и у нее есть от Тритана маленькая тайна…
Она не подумала о том, что тайны – кислота, эффективно разъедающая самую прочную связь между самыми близкими людьми.
А может быть…
В ее жизни была та ночь в Пещере и тот егерь, который шел ее убивать. А значит, звонивший ей незнакомец если и врал, то не во всем.
В каких-то его словах была правда…
Когда открылся занавес и в полутьме возникла фигура егеря, Павла изо всех сил вцепилась в подлокотники. И кожей ощутила пронесшийся по залу вздох.
Неужели Кович сделал это, послушавшись ее совета?!
В следующую секунду она поняла, что егерь на сцене – воплощенное видение Ковича, и, значит, Раман ВИДЕЛ егеря, видел таким же, каким его видела она, Павла.
А может быть, им обоим встречался один и тот же егерь?!
Ей захотелось обернуться. И встретиться взглядом с Тританом. И, небрежно прищурившись, спросить его: ну как?
Спектакль шел своим чередом. Разворачивался согласно пьесе, которую Павла помнила чуть не наизусть. Ей впервые в жизни доводилось подобным образом сличать прочитанное с увиденным; она сидела, разинув рот – музыка, когда-то звучавшая в ее ушах, гремела теперь в полный голос.
