Рабода потянул дверь. Шипя о косяк разорванным синтепоном, она приотворилась, и навстречу учителю хлынула вонь разложившейся одежды и хмельного пойла.
В комнате было темно. Рабода вытащил из-за пояса фонарь и включил его. Несколько плавающих шаров вылетели из фонаря один за другим, словно их оттуда вышвырнуло бурей начальственного недовольства, и заметались по пустому пространству комнаты. Затем один из них уловил тепло живого тела и повис над ним, а два других, помедлив, как будто из опасения, присоединились к первому.
Рабода подошел поближе и разглядел то, что почуяли фонари. На охапке прелых тряпок спал человек. Распухшее лицо этого человека было темно-серым. Губы утратили естественный красноватый цвет и выглядели так, точно перед тем, как заснуть, они мяли золу. Только ресницы сохранили прежнюю юношескую роскошь и лежали на щеке густым блестящим веером.
Это был прежний ученик Рабоды, Гийан Галаваца. Он то ли числился еще на прежней работе, то ли давно был с нее изгнан. Этого не знал никто, и меньше всех – сам Гийан. Денег там не платили почти никому уже несколько месяцев. Одни сотрудники ходили в главную контору и пытались добиться правды; другие продолжали угрюмо месить цемент в слабой надежде на какое-то «будущее»; третьи вообще не появлялись нигде – результат был один и тот же.
Риха Рабода созерцал его несколько минут. Затем наклонился и погладил по щеке. Гийан сморщился во сне, вздохнул, окатил учителя зловонием и открыл глаза.
– Вставай, – велел ему Рабода.
– Нет, – ответил Гийан и снова закрыл глаза.
Рабода зажал ему нос пальцами.
Гийан с силой чихнул, освобождаясь от пальцев, дернулся на своем ложе и сел. Глаза его оставались закрытыми.
– Я хочу, чтобы ты пошел со мной, – сказал Рабода.
Тогда один глаз слегка приоткрылся. В щелку осторожно выглянул зрачок. Как будто проверяя – стоит ли вообще вновь вступать в контакт с внешним миром.
Но за несколько прошедших минут внешний мир успел коренным образом измениться. В комнате успокоенно плавали светящиеся шары. Теперь они неспешно озаряли то одно, то другое. И хотя пятна плесени на стенах и густые засыхающие лужи на бетонном полу были не лучшим, что могли отобрать у темноты пятна подвижного света, все же эти приметы безнадежного быта явно не ужасали светильники так, как это сделало спящее тело Гийана.
– Господин Рабода! – сипло вскрикнул вдруг Гийан. – А вы совсем не изменились.
– Ты тоже не слишком переменился, Гийан, – сказал Рабода. – Вставай, ты уходишь отсюда.
Не говоря больше ни слова, Гийан сильно сморщился и встал. Он постоял, держась за стену, а затем сделал осторожный шаг вперед.
– Куда? – спросил он.
– Для начала – вверх по лестнице, – сказал Рабода.
Он взял своего бывшего ученика за холодную, влажную руку.
Вместе они выбрались на улицу. Там все было по-прежнему: вывески со скачущими стенванэйскими буквами и подмаргивающими изображениями еды, одежды, посуды, безрадостно улыбающихся мужчин и женщин.
– Закрой глаза, – сказал Рабода. – Ты давно не был на солнце?
Гийан молча кивнул, опуская тяжелые веки. Они с готовностью поглотили бегающие зрачки Гийана. Рабода знал, что его бывший ученик одет в лохмотья. Сейчас, на солнечном свету, он мог разглядеть его одежду, но не стал этого делать. Верные шары выплыли из подъезда и вернулись в фонарь, и тогда Рабода закрыл дверь.
Они миновали половину улицы, когда Гийан приоткрыл один глаз и посмотрел на дневной свет сквозь ресницы. В конце улицы он уже подглядывал обоими глазами. А когда они остановились перед новым домом Рабоды, оба глаза были у Гийана распахнуты.
– Вы здесь живете? – выпалил он.
– Да, – ответил Рабода. – Я продался стенванэйцам. Обучаю их искусству строить воздушные замки.
Гийан промолчал. Он знал, что Риха Рабода прожил в нищете, на подачки прежних учеников, почти десять лет. Он видел, что Риха Рабода не переменился. Поэтому он решил: если Рабода продался стенванэйцам, значит, у него имелись на то серьезные причины. И не стал больше ни о чем спрашивать.
Рабода распорядился:
– Иди в кухню, сожги там свои тряпки и избавься от запахов.
– О! – сказал Гийан. – Так у вас есть горячая вода?
И, не прибавив больше ни слова, скрылся в кухне.
* * *
Вода в чашах на столе медленно покрывалась рябью. Узоры, отраженные в ней, начали портиться. Для вежливого хозяина это стало бы сигналом сменить тему разговора, но Гийан в доме Рабоды не был гостем, поэтому их беседа продолжалась в прежнем ключе.
Гийан, тщательно отмытый, со сверкающими волосами редкого золотисто-медного оттенка, длинными, падающими ниже спинки стула, на котором он сидел, был облачен в одежду для ленивых. Рабода дал ему два костюма: для лени, с множеством длинных свободных элементов, вроде лент, искусственных листьев и плетеных перьевых полосок, и для работы – с тугим поясом, без рукавов.
Невидимый и неслышимый, Гийан бродил по информационным мирам и выписывал на планшетку какие-то цифры. Там, в стране Нигде, Гийан был дома. Знакомые информационные потоки обливали его душу теплом. И тотчас принимались делиться новостями, вываливая перед ним длинные столбцы чисел. Новости касались людей, поэтому в электронных собеседниках Гийана не чувствовалось горечи.
– Каждый раз, когда я улыбаюсь, мне кажется, будто я предатель, – сказал Гийан Рабоде.
Водная рябь остановилась посреди плоского сосуда и задрожала.
– У моего отца был сотрудник, подчиненный, – сказал Гийан Рабоде. – Настоящий ученый. Действительно талантливый. Отец берег его, как зеницу ока. А недавно я видел его на рынке. Торговал лежалым мясом, кажется. Он меня заметил и узнал. И знаете что, господин Рабода?
– Что? – спросил Рабода.
– Он от меня спрятался. Присел под прилавок и ждал, пока я уйду… И я все еще могу улыбаться.
– А что ты предлагаешь? – удивился Риха Рабода. – Постоянно плакать?
Гийан неопределенно передернул плечами, и все ленты и листья на его одежде на мгновение ожили.
– Я спрашиваю об этом вас, – сказал Гийан. – Вы мой учитель.
– В детстве меня всегда удивляло: как могут улыбаться старики, ведь за долгую жизнь они похоронили и своих родителей, и других близких… Как вообще можно чему-то радоваться, потеряв близкого человека?
– Это другое, – возразил Гийан. – Это горе одномоментное. Было и прошло.
– Ошибаешься, – ответил ему Рабода. – Такие раны не заживают никогда. Однако человек привыкает жить с такой раной. Более того, он может взять себе в сердце и чужие раны и носить их. И все равно радоваться.
– Это какое-то хитрое искусство, – решил Гийан.
