Мы начали думать, как нам поступить дальше и что делать в мире, превратившимся в кладбище. Со времен возникновения человечества подобные вопросы ни перед кем не вставали, никто и никогда не попадал в подобную ситуацию. Правда, наше будущее было вполне обеспечено, мы могли удовлетворить все свои запросы, включая и самые изысканные. Все продовольственные запасы планеты, все винные склады, все сокровища искусства принадлежали нам: бери — не хочу. Все это так, но что нам делать? Кое-какие занятия, однако, нашлись довольно скоро. Мы прошли на кухню и разложили по своим кроватям прислугу. Они, видимо, умерли безболезненно, одна — в кресле, в котором сидела, вторая — возле мойки. Затем мы внесли в дом бедного Остина. Мышцы его одеревенели, их уже сковало трупное окоченение, а лицо было искривлено в жестокой ехидной усмешке. Эта особенность, как я впоследствии заметил, наблюдалась у всех умерших от яда. Где бы мы не были, повсюду мы видели издевательские ухмылки. Мертвецы молчаливо и угрюмо смеялись над нами, словно радовались нашему бедственному положению. А именно таким оно и было. Пережив род человеческий, мы не ощущали себя счастливыми.
— Слушайте, — воскликнул лорд Джон, ходивший взад и вперед по кухне, пока мы ели. — Не знаю, как вы, а я не могу больше сидеть здесь. Нужно что-то делать.
— Не будете ли вы любезны, друг мой, — ответил за всех профессор Челленджер, — сообщить нам, что мы обязаны предпринять.
— Немедленно уйти отсюда и посмотреть, что произошло.
— Я и сам хотел это предложить.
— Но я имею в виду не эту маленькую деревушку. Обследовать ее можно и из окна, не выходя из дома. Я предлагаю идти дальше.
— И куда же это? — поинтересовался Челленджер.
— В Лондон.
— Прекрасно, — пробормотал Саммерли. — Тащиться сорок миль пешком. Вам, может быть, это и под силу, но подумайте о профессоре Челленджере. Как ему идти с его-то колодами. Что же касается меня, то в себе я, разумеется, уверен.
— Вы даже не представляете себе, сэр, какие перед вами открываются блестящие возможности для упражнений в остроумии, если вы ограничитесь обсуждением физических особенностей только вашего собственного тела, — взвился Челленджер.
— Дорогой профессор, да у меня и в мыслях не было чем-нибудь обидеть вас, — воскликнула бестактный Саммерли. — Никто не собирается обвинять вас в том, что вы сложены именно так, а не как все нормальные люди. Уж не будем же мы винить природу в том, что она наградила вас толстым неповоротливым туловищем, у которого, вполне естественно, такие же уродливые ноги. Здесь уж ничего не поделаешь.
От злости Челленджер не мог произнести ни слова. Он лишь рычал, шипел и моргал глазами. Лорд Джон поспешил вмешаться в конфликт.
— А кто говорит, что мы должны идти пешком? — воскликнул он.
— Уж не предлагаете ли вы отправиться в Лондон на поезде? — спросил продолжавший кипятиться Саммерли.
— У нас же есть автомобиль. Мы можем воспользоваться им.
— Я не очень хорошо вожу машину, — ответил Челленджер, задумчиво пощипывая бороду. — В то же время ваше предположение справедливо, человеческий разум в своих высших проявлениях оказывается невероятно гибким в любом виде деятельности. Ваша мысль мне определенно нравится, лорд Джон. Хорошо, я повезу вас в Лондон.
— Вы не сделаете этого, — решительно заявил Саммерли.
— И правда, Джордж, тебе не стоит садиться за руль, — умоляюще произнесла миссис Челленджер. — Вспомни свою первую и единственную поездку. Ведь ты же выехал из гаража вместе с воротами.
— Секундная потеря внимания, — небрежно отмахнулся Челленджер. — Забудь об этом. В любом случае решено, я везу вас в Лондон.
И в который уже раз спас положение лорд Джон.
— Какой у вас автомобиль? — спросил он.
— Двадцатисильный «хамбер».
— О, да я знаю ее как облупленную, много лет водил. Ха-ха-ха, — рассмеялся лорд Джон. — Никогда не думал, что все человечество может уместиться в салоне машины. Мне помнится, в «хамбере» всего пять мест. Вот, дожили. Ну, ладно, собирайтесь, а я сейчас подъеду. Сбор у машины ровно в десять.
Я нисколько не удивился тому, что ровно в назначенный час к дому, урча и поскрипывая, подкатил автомобиль. За рулем сидел лорд Джордж. Я сел рядом с ним, а миссис Челленджер, исполняя роль бампера, благоразумно втиснулась между двумя великими гневливыми учеными. Лорд Джон снял ногу с тормоза, переключил скорость с первой сразу на третью и мы отправились в самую странную в истории человечества поездку.
Вам нетрудно представить себе всю красоту природы в теплый августовский день. Утренний воздух свеж и приятен. На небе — ни облачка. Золотые лучи теплого летнего солнца заливают холмы, одетые в темный пурпур вереска и сочную зелень живописного суссекского леса. Вплоть до самого горизонта вас окружает мирный идиллический пейзаж, настолько прекрасный, что у вас исчезает всякая мысль о прошедшей катастрофе, если бы не одна маленькая зловещая деталь — режущая уши тишина. Стоило обратить внимание на окружающее нас угрюмое безмолвие, как в памяти снова начинали всплывать жуткие события прошедших часов. Густонаселенная местность, в том числе и сельская, всегда наполнена гулом жизни. Он настолько постоянен, что его перестаешь замечать. Так прибрежный житель уже не обращает внимания на бесконечный плеск волн. Щебет птиц и жужжание насекомых, эхо отдаленных голосов, мычание коров и лай собак, стук проходящих поездов и скрип телег — все это сливается в один неумолкаемый монотонный гул, в который в конце концов перестаешь вслушиваться. Это голос жизни и его-то мы сейчас и не слышали. Нас окружала мертвая зловещая тишина. Она была столь торжественной и печальной, что рокот и клацанье автомобильного мотора казались непростительным вмешательством в нее, неуважительным поведением по отношению к грозному и гордому безмолвию, окутавшему своим мрачным покровом руины человеческой цивилизации. К одной из таких развалин мы направлялись сейчас. В тишине мы ехали среди догорающих домов, с ужасом обводя взглядами некогда великолепные равнины.
Но настоящий ужас охватил нас, когда мы увидели первые мертвые тела. Осклабившиеся лица мертвецов смотрели на нас отовсюду. Передо мной и сейчас стоит это дикое зрелище. Неизгладимое по своей трагичности оно всплывает в моей памяти, словно я опять совершаю тот скорбный путь, от вершины холма к станции. Вот я снова вижу няньку, двоих детей, затем старую лошадь, стоящую на коленях между оглоблями, болтающегося на передке кэбмена и юношу, в предсмертной судороге ухватившегося за ручку дверцы экипажа. Немного ниже — груда из шести тел. Это крестьяне. Они лежат вповалку, словно пытались попрощаться, обняться перед смертью. Все эти страшные картины я вижу отчетливо, до мельчайших деталей, словно на фотографии. Но вскоре благодаря дарованному нам природой порогу восприятия мы перестали реагировать на окружавшие нас душераздирающие сцены. Масштаб ужаса, страх и боль за все человечество притупили жалость к каждому погибшему. Отдельные мертвецы стали сливаться в группы, группы в груды, а груды — в общечеловеческую трагедию. Вскоре мы воспринимали постигшую людей гибель как нечто неизбежное, а всех мертвецов — как его необходимый атрибут. Лишь иногда, когда наше внимание привлекала какая-нибудь особенно кошмарная или гротескная сцена, мы вздрагивали и смотрели на погибших не как на единое целое, а как на отдельных личностей, мучительно страдавших перед гибелью.
