Слушая его вполуха, я сгреб со стола поданный взбодрившимся официантом штоф, и, не обращая ни малейшего внимания на протянутую сдачу, поднялся, уронив стул. Покачиваясь на неверных ногах, всем телом развернулся к околоточному и, отмахнув свободной рукой, прохрипел:
— Домой… Ко мне домой…
С облегчением выдохнувший полицейский подскочил, подставляя плечо, и крепко обхватив за пояс, горячечно зашептал:
— Я распорядился отвезти ее в покойницкую при больнице. Там и ледник есть, и у прозектора руки из нужного места растут, все положенное чин по чину сделает. А тех двоих, на дворе, вернее, что от них осталось, приказал к остальным в огонь бросить.
…Ни на отпевание, ни на похороны пойти я так и не решился, страшась, что видение лежащей в гробу Дарьи будет преследовать меня весь остаток жизни, и вместо тризны по своей единственной любви нырнул в жесточайший недельный запой.
Спустя ровно семь суток со дня убийства, незадолго до полуночи я в очередной раз всплыл из хмельной мути. Расплескивая тьму, едва разбавленную отсветом чуть теплящейся перед иконой в красном угле лампадки, спотыкаясь, добрел до залитого чем-то липким и усыпанного табачным пеплом стола, вслепую нащупал полупустой штоф и уже поднес его к губам, как вдруг отчетливо понял, что если немедленно не остановлюсь, то до рассвета уже не дотяну.
Опрокинув бутылку на бок, я вернулся в кровать и, закинув руки за голову, долго слушал журчание сбегающей на пол струйки. Так больше не сомкнув глаз, спозаранку послал за Селиверстовым.
Когда околоточный, предварительно вежливо стукнувший в дверь и терпеливо дождавшийся разрешения войти, чего за ним раньше никогда не водилось, несмело шагнул за порог, поднимающаяся с первыми петухами хозяйка уже успела на скорую руку прибраться моей берлоге. Я же, мелко дрожа от похмельного озноба, сидел у стола, закинув ногу на ногу и плотно стянув скрещенными на груди руками полы теплого халата. Передо мной стоял распахнутый потертый кофр.
Не отрывающий взгляд от пола полицейский немного потоптался у входа, тяжело вздыхая. Наконец, решившись, шагнул вглубь комнаты, опустился на краешек стула у кровати и выдавил:
— Никогда не замечал, что у тебя борода совсем седая.
Я, неожиданно умиленный такой непосредственностью, усмехнулся, закурил и отозвался:
— Просто ты никогда не видел меня с настоящей бородой, — и, стряхнув пепел, нагоревший после глубокой затяжки, глухо спросил: — Как все прошло?
Селиверстов, понимая, о чем идет речь, поправил указательным пальцем нитку напомаженных усов и, сглотнув, выдохнул:
— Достойно… Только, — он, замялся, заерзав на жестком сиденье, — понимаешь… тут такое дело… потратиться мне пришлось… Гроб, одежда, отпевание, поминки и все такое…
Запустив руку внутрь кофра, я бросил на скатерть три увесистые пачки купюр, заклеенных банковским способом.
— Это тебе. Компенсация за хлопоты.
Полицейский расширенными от изумления глазами уставился на деньги и внезапно замахал руками, открещиваясь от них, как черт от ладана.
— Куда столько? Мне и десятой доли более чем достаточно. Ты что ж, совсем меня за крохобора держишь? — в его дрогнувшем голосе прорезались нотки откровенной обиды. — Раз так, ничего мне от тебя не нужно. Себе оставь. Его высокопревосходительство Александр Юрьевич уже от хвори оправляется, внука признал, Христину у себя поселил и не противиться моему с ней венчанию! Так что, нет нужды в твоих подачках, понял!
— Экий, ты, братец, щепетильный стал, — удивленно покачал я головой. — Прежде как-то не замечал за тобой такого. Уж и не знаю, к добру ли это? — затем, добавив металла в голос, рыкнул: — Хватит мне тут сцены устраивать! Дают — бери! А остальное, — кофр тяжело плюхнулся к ногам от неожиданности подпрыгнувшего на стуле полицейского, — отдашь ее семье.
— И где же я, по-твоему, буду их искать? — опасливо отстранился от денег околоточный.
— Ты кто, в конце концов, полицейский, или дворник? — безапелляционно оборвал я возражения. — Захочешь, найдешь! А мне к полудню отыщи надежного извозчика, до алхимиков добраться.
— Как до алхимиков? — ахнул, моментом сникший Селиверстов, догадываясь, к чему идет дело. — Зачем к ним?.. Так что же, теперь, получается, навсегда? И мы… мы больше никогда не свидимся?
Глубоко вздохнув, я тяжело поднялся, по-стариковски шаркая подошвами домашних тапок, обогнул стол и опустил руку на плечо околоточного:
— Как знать, мой друг, как знать…
В круге Миноса.
Техники Богдана, несмотря на все мои опасения, сработали филигранно. Я вновь, словно никогда и не было этого сумасшедшего года, стоял на знакомом бетонном крыльце, ежась от пронизывающего, насквозь пропитанного ледяной влагой ветра. Стоял, глупо озираясь, и пытался воспринять окружающее как явь, а не декорации безумной драмы свихнувшегося режиссера, который, не спрашивая согласия и, более того, откровенно глумясь, поместил меня в самую сердцевину театра абсурда.
За те несколько бесконечных дней, проведенных на судейской базе в ожидании подходящего момента для временного прокола, чтобы хоть как-то отвлечься, я запоем читал, случайно обнаружив обширную библиотеку со странным, абсолютно бессистемным подбором книг. В числе прочего в руки попалась и «Божественная комедия» Данте Алигьери. И сейчас, мне в голову вдруг пришла странная мысль о том, что за все совершенные и будущие грехи, я давным-давно сброшен в ад. Только каким-то непостижимым образом сумел обольстить демона-распорядителя, судью проклятых Миноса, и зацепился в первом, высшем круге преисподней, где моей карой стала вечная скорбь.
В реальность меня вернуло недовольное покашливание за спиной. Мимо, бесцеремонно оттерев плечом и намеренно царапнув грубую кожу рукава куртки хромированным металлом отделки модной сумочки, протиснулась внушительная дева в цивильном, по всей видимости, одна из недавно принятых на службу стажерок. Тут до меня дошло, что я, неуместно погрузившись в унылые грезы, загородил входную дверь в здание, откровенно мешая проходу.
Неловко переступив с ноги ногу, негнущейся закоченевшей ладонью я скинул студеную влагу с непокрытых волос. Раздраженно скомкав так и незажженную, окончательно размокшую под мелко сеющим дождем сигарету, стряхнул прилипший к пальцам бумажно-табачный комок, не попадая в стоящую рядом урну. Затем, подчиняясь неосознанному порыву, бросился к контрольно-пропускному пункту, еще раз неучтиво помешав презрительно фыркнувшей даме первой провернуть пышными телесами сверкающие свежим хромом рога новенькой вертушки.
