Уже со второго дня после знакомства я весь извелся.
– Пап, я хочу к ней пойти.
– Сегодня? – Он достал из кармана смартфон, сверился со своим рабочим приложением, с каким-то графиком-календарем, и отрицательно покачал головой. – Нет, сегодня не получится. – А затем обыденным тоном сказал фразу, от которой волосы у меня едва не встали дыбом. – Наш дом окружен невидимым силовым полем, сегодня стагнация, и выйти за пределы зоны значит… риск.
– Какой зоны? – медленно, внятно спросил я.
Папа не мог мне врать. Это было сутью нашей жизни. Но сейчас, я был уверен, он хотел бы соврать или хотя бы смолчать.
– Одним словом, – поморщившись, сказал он, – это можно назвать аномальной зоной четырехмерности. Граница подвижна, обладает нестабильными флуктуациями, но общий график имеется, мы с Евгением Палычем всё рассчитали еще лет восемь назад.
– Мы живем на какой-то аномальной зоне, и ты мне ни разу ничего не сказал? – Уже не помню, когда в последний раз я бывал так изумлен.
– Ты еще многого не знаешь, Сережа, – пожал плечами отец, как будто не обсуждалось ничего особенно важного. – Я веду серьезную научную работу. Между прочим, засекреченную. Как-нибудь во всем разберешься, пока еще рано… Через четыре дня открывается устойчивый канал, и тебе ничего не сможет помешать. Жди. Сегодня всё равно ничего не получится.
Секунду я соображал. Затем, принимая сказанное на веру, просто спросил:
– А если она захочет прийти сюда?
– Она не сможет, – папа помотал головой. – Ее способности сильные, но всё время угасают. Лет с шестнадцати она вообще не сможет переходить границы поля. Просто перестанет замечать его.
– Что всё это значит? – Кажется, отныне это мой любимый вопрос.
– Значит, что она всю неделю может пытаться встретиться с тобой, но не сможет перелезть через забор, – по-философски меланхолично ответил отец.
Мучительно воскресенья, я в десять часов рванулся к ограде, приставил лестницу и перелез через нее. Странно, быть может, такова сила внушения, но в этот раз мне показалось, что нечто невидимое и упругое обволокло на самом верху – пропустило, но обдало холодом и тошнотой. В следующую секунду я позабыл об этом.
Она летала посередине двора на скрипящих качелях, крепленных к старой яблоне. Бежевая юбка плескалась по ветру, волосы взмывали и опадали в такт полетам вниз-вверх. Щекой прижавшись к толстой веревке, крепко держась обеими руками, прикрыв глаза, она казалась устремленной куда-то очень далеко. И горестной, и печальной. И думающей обо мне.
– Света!
Ритмичность маятника сменилась дернувшим веревки сбоем, перекрутившим качели, завертевшим их вкруг.
Глаза ее расширились, сандалии опустились, взметнув дворовую пыль. Я уже соскочил с забора и медленно шел к ней, любуясь, как трепещет по ветру ее подол платья и ласкается, касаясь шеи, бледно-зеленый шарф.
– Как твои дела? – спросили мы одновременно: я, останавливаясь, она – соскакивая и оправляя складки.
– Хорошо.
– Нормально.
Нормально были у нее, и это значило, что плохо.
– Почему ты не приходила в гости? – спросил я как можно спокойнее, желая всё сразу же ей рассказать, но твердо зная, что нельзя.
Она покраснела. Кожа ее была очень светлой, любое волнение отливало возбужденным пурпуром. Мгновение она размышляла, как сказать. Взгляды наши встретились, и, желавшая соврать, Света ответила правду.
– Я пыталась залезть, но никак не могла. Здесь стена ровнее, зацепиться не за что. Всё время соскальзываешь. Не знаю, как у меня тогда получилось… Наверное, повезло.
Ей было стыдно. Она подняла глаза и, широко распахнув их, спросила невинно:
– А почему… не приходил ты?
– Папа не пускал, – я не мог говорить ей про поле, про работу отца, но не мог и врать, поэтому закашлялся.
Она удивилась, но кивнула, пальцем теребя свой соломенный хвост, вся освещенная солнцем, словно плывущая в облаке света. Мне хотелось коснуться ее волос.
– Ты здесь живешь?
– Вообще-то нет. Раньше жила, в детстве. Теперь приехала обратно, только не знаю, мы здесь останемся или нет. Мама решает.
Мы говорили о ее семье, и странным было чувство изначального отношения к незнакомым людям, как к будущим родственникам: я собирался жениться на ней. Несильно раскачивая качели, касаясь ее руки своей рукой, я всякий раз подавлял желание коснуться ее русой макушки или узкой спины. Не оборачиваясь, она спросила, что я люблю делать. Я ответил, что читать и смотреть на восход и закат. Она удивленно улыбнулась, сказала, что тоже хочет, но ведь это так рано; я, внезапно решаясь, пригласил ее остаться у нас, пообещав, что разбужу. Она зарделась, ответила: мама не пустит, но спасибо. Мне показалось, что рука ее теребит волосы слишком настойчиво и нервно. В горле у меня давно пересохло, пальцы, оказывается, были сжаты в кулак… Она отвлеклась, а потому, когда я протянул руку, чтобы погладить ее висок, не сразу замерла, как испуганный зверек с колотящимся сердцем, но когда замерла, я почему-то не смог отнять руку от нее. Она склонила голову набок, будто пытаясь четче почувствовать жар моих пальцев. Глаза ее вспыхнули, на губах скользила незаметная улыбка, угасающе-расцветающая каждый миг; она прошептала, растерянно и сбито: «такой горячий», потершись о мою руку щекой. Счастье вскипело и перекатилось из сердца в ослабнувшие руки и глаза, потемневшие, на миг словно укрытые чернотой. В груди пылало, и что-то глубокое изнутри толкнуло меня к ней, заставляя наклониться и поцеловать ее, куда-нибудь, всё равно.
Я ткнулся губами в бровь, она вскинула удивленное лицо, наши губы встретились… Мир на мгновение пропал. Очнувшись, я ощутил, что держу рукой ее талию и бок, что она уже почти стоит и что ее тонкие руки лежат у меня на плечах.
– О-о-о-о-ох, – выдохнул я, и она выдохнула вместе со мной.
Пару секунд мы прерывисто дышали, не в силах выправить дыхание, но тела наши неуловимо сближались; полминуты спустя мы были сжаты друг другом, как сгорающие от жажды, нашедшие единственный источник в нескончаемой пустыне. Если сейчас через какое-нибудь из общежитских окон смотрела ее мама или сосед, нам бы плохо пришлось.
Сзади кто-то громко кашлянул.
Света рванулась, освобождаясь от моих рук, повернулась с широко распахнутыми глазами, в которых мелькнул яркий ужас, и увидела моего отца. Я обернулся, непроизвольно закрывая рукой губы, всё еще чувствующие сладость ее губ.
Он стоял в пяти широких шагах от нас. Замерший, опустивший руки. Взгляд его был пронзительным и спокойным, не знаю, как можно такое сочетать.
Молчание длилось секунду. Секунду Света боролась с инстинктом убежать, я осознавал изменение окружающей реальности, а папа фиксировал взглядом каждую деталь.
