Девочка указала на место, где должен был сидеть водитель.
– Мда, – произнес Пантелей при виде приборной панели, но не растерялся, посмотрел на часы и вновь просиял: – Семь пятнадцать! Что я тебе говорил? Автопилот – он тоже водила. – И добавил: – Выходит, не в том месте Эйнштейн относительность изучал.
Люди попались хорошие, а главное – душевные. Лайковые штиблеты забрал франт – постоянно приглаживал усики, вертел тростью. Одноногий сторож прикостылял за левым кирзачом.
– В ГУЛАГе ногу-то оставил, – хриплым голосом рассказал он. – Теперь-то говорить можно. Теперь-то культ личности развенчали. Слыхал?
Дамочка в ситцевом платье в горох придирчиво осмотрела сапожки на «манке», осталась довольна, даже игриво приподняла бровь.
Под закрытие прикатил белый «мерин», и чувак в белом костюме с накладными плечами завалил в будку, как к себе домой.
– Ну, че, мужик? Кроссы готовы?
Белые кроссовки, аккуратно подклеенные – двадцать пар, – с надписью «Addidas» ждали его со вчерашнего дня.
– О! Фирма! – заявил Пантелей.
Чувак дернул подбородком:
– Ахринеть, мужик. Ну, че? Как договаривались?
Из рук в руки перекочевали двадцать баксов и бутылка импортной бормотухи «Наполеон», кажется. Это были единственные деньги за весь день. Остальная «валюта» стояла в рядок в тумбочке: анисовка, спирт, армянский коньяк и французский император.
Бабыленко не то чтобы не пил. Не всегда отказывался. Когда Несмеяна вернулась из города, сапожник употребил третью стопку анисовки, закусил болгарским перцем и чуть не подавился, увидев девочку – пить при ребенке стеснялся. Закашлялся. Маленькая ладошка приложила его по спине, прочистив дыхалку с первого раза.
– Стоп! – сапожник уклонился от второго замаха. – Я уже. Нормально.
Прогулка не пошла Несмеяне на пользу. Девочка осунулась, прежний строгий вид сменился печалью, даже тоской.
– Ты чего, а? – Сапожнику стало стыдно: нажрался как свинья, а у ребенка несчастье. – Обидел кто? – Что пил, что не пил. Кулаки сжались, и не посмотрел, что вчерашние ссадины потрескались в кровь.
Вот лошара! Бросил ребенка одного в Катавасии среди разных… гомесов. Козел ты, Пантелей, и еще какой! Мало тебя Галка выгнала: не мужик! Из денег только водка за пазухой! После выгона расстроился было, да тут все как завертелось, хоть ложись, помирай. Катавасия! Махнул сапожник рукой: страшно? Да какой там! Двум не бывать, но зато вокруг столько интересного происходит. Жизнь безвыездно в Городке провел – служба не в счет, – да как красиво накатило! Опять же Несмеяна загнуться не дала. Одно огорчало: говорить она не говорила, да Бабыленко ее и так как-то понимал.
Девочка вдруг бросилась ему на шею и расплакалась. Пантелей оторопел. Сидит сиднем, расставив руки, слова сказать не может. В душе так задавило, словно тоска, за жизнь нажитая, сбилась в комок. Реветь нельзя, нехорошо взрослому дядьке реветь. Так. Глаза защипало.
Гостиница выглядела с иголочки: дубовая дверь, бронзовые ручки, ажурная лепнина, тяжелые занавеси на окнах и ступени серого гранита. На нижней сидел Гомес. Охватив голову руками, сумасшедший качался со стороны в сторону, повторяя одно и то же:
– Так не бывает. Так не бывает. Ущипну и проснусь… Ущипну и проснусь…
Левая рука покрылась синяками, как у наркомана. Пантелей тяжело вздохнул. Не один Гомес сейчас мается. Если подумать – есть от чего свихнуться. Каждый раз Катавасия накатывает чем-нибудь новым, необычным и не повторяет один и тот же накат дважды.
– Эй, убогий! Шел бы ты домой.
Гомес поднял голову и заорал благим матом, будто мертвяка увидел.
Старинные фонари, раскидистые липы, конка везет усталых пассажиров по домам, в небе растекается зелено-фиолетовое сияние и начинается звездопад, а по улице бежит растрепанный парень, крича что-то невнятное.
Несмеяна потянула Пантелея в подъезд, в глазах отчаянье. Напугал, придурок! Догнать бы да всыпать убогонькому.
На площадке их ждал молодой профессор.
– Я не физик, я – филолог, – вновь поправил он Бабыленко. – Я к вам, Пантелей… м-м-м… Да-да, помню, что неважно. С ответным визитом, так сказать.
При себе Семионыч имел коробку пряников и индийский чай со слоном на жестяной банке.
– Представляете! Пошел в магазин, а там лавка. Хозяин – Рефкат Саид-Абло. Представляете!
– Угу, – устало ответил сапожник.
– С вашего позволения, я на кухню, – Семионыч прошмыгнул мимо.
Пантелей угукнул, кивнул.
– Когда кончится Катавасия, надо будет сходить в архив и разузнать… – кричал профессор, тарабаня посудой.
Несмеяна села на диван, уставилась перед собой, и Бабыленко вновь почувствовал себя бессильным, как в будке. Что делать? Чем помочь? Посмотрел на формулу, поскреб ногтем древовидную «кси».
– Гы-гы! – вдруг улыбнулся и подмигнул девочке.
Решительно вытер загогулины, подхватил мел и принялся ваять, что тебе заправский квантовый филолог. Несмеяна следила за происходящим с прежним безразличием. Потом привстала, удивленно рассматривая написанное сапожником.
– Отак! – Пантелей подкинул и ловко поймал мел, со стуком положил его на полку. – Гы-гы! Полный ноль!
На доске красовалась та же формула, только не в строчку, а по кругу, и дивным кулоном ее венчал ноль. Получилось, что формула равна нулю и ноль равен формуле.
– От теперь полный ноль! – Бабыленко щелкнул пальцами от удовольствия. – Ноль часов, ноль минут. Полночь, блин!
Несмеяна улыбнулась и вдруг звонко рассмеялась.
Вошел Семионыч с подносом в руках – чайник, чашки и пряники в вазочке. Аккуратно поставил на стол, непонимающе глянул на веселящихся, на доску.
– Гы-гы! Блин! Ноль часов, ноль минут! – повторил Пантелей, радуясь не столько своей выходке, сколько за девочку.
Полыхнуло так, будто луч солнца надумал осветить комнату поздним вечером.
– Йо-о!
– Что это?!
– Не надо! Нет! – прорезался голос у Несмеяны.
– Тихо, Саша, тихо, – ответили из сияния.
Свет притух. Три пылающие фигуры парили над полом в дверном проеме.
– Наконец-то, – со вздохом, а кто из них говорит – не понятно.
Дальше строго, с нажимом:
– Саша, ты нарушила правила. Ты будешь наказана, – по-родительски без возражений, но Пантелею не понравилось. Он вышел вперед, заслонил Сашу-Несмеяну.
– А ну, полегче, ваше сиятельство, – для верности стукнул кулаком в ладонь. – Кто таков будете? Какого рожна тут распоряжаетесь?
Силуэт, парящий впереди, казалось, опешил.
– Этот ребенок проломил Логос, деструктировал время и сотворил… – силуэт задумался, подбирая слово. – Как вы там выражаетесь?
