Сказка мне не понравилась, хоть я и сам ее выдумал. Очень хотелось курить. А еще — надо были идти. Надо…
Я перевернулся на живот, оттолкнулся руками от пола и пополз, сдирая колени в кровь. Ползти было неудобно. Я раз десять забирался на одну и ту же ступеньку и раз десять сползал.
За два этажа до верха я, опершись о перила, вынул пачку из кармана, положил на перила и щелкнул указательным пальцем, отправляя ее в полет. Бесценным прямоугольным алмазом пачка умчалась вниз; этажами пятью ниже с тихим звоном разбилась и разлетелась на тысячу осколков. Совсем как в моей сказке.
— Тридцать миллионов курильщиков не могут ошибаться, — пробормотал я. Лишь бы что-нибудь сказать, лишь бы не отмерзли губы. — Принцип демократии в действии. Также не могут ошибаться десять миллионов убийц, сто миллионов врунов и триста миллионов воров. Один человек — один голос. Этот сволочной мир вообще не может ошибаться, потому что в нем живут миллиарды людей разумных, и все равно мир катится в пропасть. Значит, так надо. Но ведь он, мир этот, может исправиться в обратную сторону, ведь верно? Надо только… захотеть…
За этаж до вершины я задумался: почему до сих пор я не замерз? При такой-то температуре…
Подумав, вынул из-за пазухи альбомный лист, на котором была изображена красная жар-птица. Вернее, жар-голубь. Он подмигивал мне алым глазом и что-то говорил беззвучно; от бумаги шло тепло, доброе и домашнее.
— Коля, Коля, где ты сейчас, в каких таких краях… — прошептал я.
Непослушными руками я сложил из листа бумажного журавлика и пустил его вниз; журавль летел, описывая круги, плавно и вальяжно, спускался нехотя. Там, где он пролетал, таял снег, и весенняя капель стремилась вниз, и это было красиво.
Последние ступеньки я опять полз со скоростью ступенька в минуту. Подъем — отдых. Подъем — отдых. Терял остатки крови, оставлял на острых ледяных краях целые куски кожи — и полз.
— Доползла гордая птица… — прохрипел я, переваливаясь через последнюю ступеньку.
Я почти перестал видеть. Глаза слезились, а сердце стучало неохотно, через раз.
— Вижу.
— Что… видишь?
— Что доползла. Только зачем?
— Сейчас узнаю, — ответил я, сплевывая на пол, и поднял голову.
На верхней площадке никого не было. Напротив стояло на узорных ножках самое обыкновенное зеркало, прямоугольник метр на три без рамы, покрытый морозными узорами. Справа от зеркала стояла перевернутая ледяная колба в человеческий рост, внутри которой темнел женский силуэт.
Маша?
— Забавный ты человек, Сказочник, — тихо произнес кто-то. Голос был смутно знаком, но я не мог понять, кому он принадлежит.
— Сказочник?
— Почему нет? Впервые вижу человека, который умирает и рассказывает самому себе сказки, чтобы отвлечься. Тебе помочь?
— Спасибо, как-нибудь сам.
— Закуришь?
— Издеваешься?
Я все-таки поднялся. Последние силы собрал; сорвал с тела ледяные цепи и ожил. Вытянулся во весь рост, грязный, в пропитанном кровью снеге с ног до головы, и посмотрел на зеркало.
— Выкинул альбомный лист, который тебе подарил несчастный слепой ребенок. Самолет из него никому не нужный собрал. Зачем?
Я пожал плечами:
— Не знаю… Снежная королева.
Он засмеялся:
— Тебя, значит, звать Кей?
— Пропусти меня к зеркалу, — попросил я. И добавил: — Пожалуйста.
— Я тебя не держу. Только вот… ты уверен, что оно тебе надо?
— Что я там увижу?
— Неважно. Важно то, что тебе это не поможет. Только хуже будет. Чесслово.
Я сделал шаг вперед:
— Мишка Шутов. Леша Громов. Иринка? Наташа Клюева? Лера? Даже этот чертов Желтый Директор, кем бы он ни был. Ты их всех убил?
— Расслабься, Сказочник. Их всех убил ты.
Я улыбнулся.
— Да-да, именно так. Забрал силу и убил. Не нарочно, конечно, просто Желтый Директор готовил преемника. Но факт остается фактом. Ведь так?
— Кто он такой? Кто ты?! — закричал я. — Хватит играть в прятки!
— Твоя жена ушла во время… — продолжал голос — Хотя продержалась долго; я изучил твою биографию. Ты забирал силу и у нее, но медленно, потому что она была единственным человеком, которого ты любил по-настоящему. Наташа? Ты не остановил ее. Лера? Она просила помочь, умоляла тебя. Ты мог спасти ее, как и этого затурканного дурачка Панина, который принялся убивать всех подряд. Насчет Прокуророва еще не в курсе? О-о… его пристрелили, дружище, снесли выстрелом полбашки. Солдаты сделали это, когда зачищали Желтый Дом. А ведь смешной был человечек, этот Прокуроров, сдвинутый немножко, но смешной. Правду все время говорил, что на уме, то и на языке. А на уме у него было много чего, иногда полный бред, но, случалось, и умные мысли проскакивали; философствовать любил. Уважаю я философов, забавный народец.
— Верни мне Машу, — попросил я. — И я не буду глядеть в зеркало. Я не причиню тебе вреда. Обещаю.
Он, казалось, не слушал меня.
— Шутов? Ну, Шутова ты прикончил быстро. Вместо того чтоб помочь ему решить проблему с дочерью… ты что сделал? А ничего. Указал на фотографию и оставил одного. С этого, кстати, началось и остальное. Видишь там внизу Иринку? Не видишь, конечно. Она тоже из-за тебя погибла. Несчастная девушка! Я затащил ее сюда, в Башню, чтобы ты, увидев ее, осознал и покаялся, но горбатого, видно, только могила исправит!
— Что ты мелешь?
— Я тебе рассказываю, как есть на самом деле.
— Значит, я — злодей, а ты — весь в белом. Так?
— Нет… — Он вздохнул. — Я такое же дерьмо, Полев, как и ты.
— Как все просто, — сказал я. — Достаточно признать свои ошибки. Достаточно утопить в дерьме другого, чтобы быть спокойным — раз в дерьме все, не о чем беспокоиться. Знаешь, Игорек, которого я, наверное, тоже принесу в жертву себе (если верить твоим словам), сказал как-то: «Я очень боюсь смерти, но мне совсем не будет страшно, если случится конец света и погибнут все; в такой огромной компании умирать весело…»
— Говорю же — сказочник! Думаешь, ты первый такой? Много вас было, обладающих силой. Желтый Директор убивал всех и забирал тела. Может, и твое успел забрать, а?
— Зачем ему… этот бунт? Придурки эти, «желтые»?
— А зачем ему мировые войны были? Лагеря смерти? Черно-белые фотографии сверхлюдей? Я не знаю, Полев.
Некто замолчал. Я — тоже.
Я развернулся. Подволакивая ногу, подошел к зеркалу и дохнул на него, оттер краешек ладонью: под блестящим льдом скрывалась гладкая матовая поверхность.
— Ты уверен, дружище Полев? Пойми меня правильно, тебе все равно конец, но, может, не надо? Может, лучше погибнуть тихо, не зная правды?
