Сколько же сменяющих друг друга мысленных вихрей проносится в голове за секунду до гибели?! Воистину нет ничего быстрее на свете, быстрее даже самого света, чем полет вольного разума, особенно когда он последний. Боюсь ли я умирать? Странный вопрос для существа, тысячекратно прошедшего Коридор. Я знаю смерть, я с ней знаком. Но вот что будет после нее? Я никогда не верил в сказки и всегда презирал суеверия. Как всякий Носитель и уж подавно как «человек превосходный». Но все же? Вдруг Некто там, за краем, призовет меня к ответу? Что я скажу? И смогу ли хоть что‑то сказать? Если не призна…»
Молния ударила. Тим хотел закрыть глаза, однако страшным насилием над непослушным телом ему удалось запретить себе. Пепел, пепел. По земле, по траве, развеянный жестоким порывом горячего воздуха. Так он просил, и никто не видел причины отказать в этой завещательной просьбе. Тим не ощущал никакого горя – лишь пустоту. Настолько глубокую и черную, что ему сделалось на мгновение боязно: вдруг он завязнет там навсегда. Но испуг улетучился, не успев приключиться как следует. Пустоту легко преодолеть, надо только заполнить ее чем‑нибудь. Тем более Фавн не ушел от него, хотя и исчез с лица земли. Стоит о нем подумать, стоит припомнить и спросить совета – вот он, тут как тут! Тим заплакал: хорошо, это хорошо! Плакать всегда легче, чем глухо мучиться про себя без слез. Ему не стыдно, пусть будет стыдно тем, кто не сумел отвести от старика смерть. Ведь они мудрее и догадливей его. Или не захотели? Или в действительности не смогли? Теперь‑то все равно.
Толпа внизу волновалась как неразумное море, упрямо бьющееся во власти ветра о занозливые, непроницаемые скалы. Игнатий Христофорович спокойно ждал.
– Чуда! Чуда! Радуемся и превозносим! Чуда!!!
Частокол простертых рук, жадных и дрожащих от напряжения. Горящие глаза, кричащие рты, очень скоро все сложилось в единый завораживающий молитвенный ритм, точно задавал его незримый для публики хормейстер.
– Благодарим и преклоняемся! Чуда!
Игнатий Христофорович выступил вперед. Проказник Гортензий непременно выдал бы какое‑нибудь ироническое сопоставление, если бы отважился в такую минуту. Например: «Кришна‑Васудева совершает чудо левитации на рыночной площади» или «Святой Франциск проповедует курам катехизис». Сейчас бы случилось кстати. Всегда сподручней терпеливо сносить тягость неудобной ноши, когда рядом с тобой отчаянный забияка не придает твоим усилиям слишком большого значения, но задирает и дразнит тебя. На сей раз промолчал. Хотя, как говорится, one earth – one birth. На одно место и время – одно только событие, если в переносном смысле на англиканском языке. Иначе на «нет» и суда нет.
Грузовая подушка, сверкающая тысячекратно помноженными фрактальными узорами, с плавной грациозностью облака проплыла в летнем жарком мареве – как вспугнутая фазанья стая было ее режущее белизну семицветие, расколотое на тончайшие оттенки, затем едва уловимое вербальное приказание, и вот уже над головами изливается цветочный поток. Не простой, кому здесь нужны живые цветы, но сахарный. Сладкие маргаритки, лимонные одуванчики, леденцовые васильки.
– Чудо! Чудо! Радуемся и превозносим! – переполох и вопли счастья. А у многих уже липкие губы, и младшие особи украдкой прячут в карманы коротких штанишек из лишний запас, чтобы не отобрали вечно квохчущие «домовые». – Чудо!!!
И позади жалобный, просящий голос Тимофея: «Игнатий Христофорович, теперь можно домой?»
– Теперь можно, мальчик мой! – так все кончилось.
В том же месте, где и началось.
Их ждали на вилле. Не то чтобы торжественно, но с вкрадчивой настороженностью. Похожим образом ждет собака: в настроении ли явился ее хозяин? Словно опасались задать вопрос, вдруг покажется не к месту? В то же время опасались не задать, вдруг сочтут за бездушное неучастие.
Гортензий самозванно разрушил надуманную тишину. Вечный петрушка, самому, пожалуй, осточертело. Это ты ворчишь оттого, что плохо тебе. Еще как плохо! И улучшения пока не предвидится. Но чур! Амалия не должна догадаться, ни в коем случае.
– Дело сделано. Ромен Драгутин умер как герой. Тимофей держался молодцом, – лапидарно, но ему с рук сойдет.
Хорошо бы догадались, что последняя фраза была ключевой.
Они догадались. Засуетились вокруг паренька. Так что скорбная рассеянность очень быстро сбежала с его покрасневшего лица. Еще чуть‑чуть, и явственно проступит желание дать в глаз первому встречному, кто опять полезет с состраданием. Ну и славно. И парнишка славный. Ага, тут и барышня Вероника! Даже не надейся, малыш, скоро она не отстанет, если отстанет когда‑нибудь вообще.
– Я мог бы пожить с Тимофеем некоторое время, – предложил кулинар Лютновский, – ему срок нужен, что бы освоиться. И верный советчик пригодится.
Почему бы и нет? Как, однако, быстро наш мальчик привлекает к себе людей! Игнатий Христофорович не видел причин возражать.
– А я должен находиться постоянно в границах «Монады», если я теперь владетель селения? – несколько угрюмо уточнил у него поэт.
– Что вы, дорогой мой! Ни в коем случае. Да и границ никаких здесь нет. Путешествуйте, где хотите, учитесь, у кого хотите и чему хотите. Лишь поддерживайте постоянную связь с Поллионом и выполняйте общепринятые правила присмотра за владением. Гортензий расскажет вам о них, – Игнатий Христофорович успокаивающе улыбнулся.
– Рассказ мой займет от силы минуты две. И дела Вольера ежедневно отнимут вряд ли больше. Поэтому не стоит вам особенно беспокоиться, – отозвался немедленно Гортензий. – Проверять заявки на обмен и согласовывать их с другими, соблюдая режим языкового и этнического барьера. Иначе и проще – не менять особь из Леванта на особь из Сюйчжоу, и все будет хорошо. Следить за составлением брачных пар и контролировать рождаемость. Если численность по какой‑то причине снижается, сокращать дозы «претексты», если наоборот, выдавать меньше разрешений на обзаведение потомством. Кстати, примите мой добрый совет: велите выполоть крапиву перед ВЫХОДОМ. Толку, может, не выйдет никакого, зато совесть останется чиста. И помните главное – Игнатий Христофорович, Карел и ваш покорный слуга всегда придут на помощь и, вообще, окажутся рядом по первому требованию… Да, еще.
Раз в пять‑семь лет рекомендуется разыгрывать явление Христа мирянам или Магомета горам, как угодно, лишь непременно с краткой проповедью и пятью хлебами, иначе конфетами и лимонадным дождем. Агностик… прошу прощения, Паламид Оберштейн пренебрегал этой традицией, и весьма напрасно. Впрочем, он много чем пренебрегал. Однако о покойниках лучше никак.
