— Они бы пришли снова. Другого выхода не было, — повторил мальчик.
— Нельзя быть таким самоуверенным. Это чудовищно. Вы хоть чувствуете раскаяние?
— Нет, — ответил мальчик. — Да и с чего вдруг? Вчера один из вас стрелял в одного из нас. Мы должны защищаться.
— Но не мстить. В конце концов, существуют еще законы…
— Но закон не в силах был защитить Уилфреда. Прошлой ночью он был совершенно беззащитен. Закон наказывает преступника, совершившего преступление. Мы же просто оборонялись.
— Вы отрицаете, что ответственны за гибель людей?
— Может, все сначала? — предложил мальчик. — Я отвечал на ваши вопросы для того, чтобы вы лучше могли разобраться в сложившейся ситуации. Вы не уловили хода мысли и я постараюсь объяснить вам проще. Если кто-то станет вмешиваться в наши дела или излишне тревожить нас, мы будем защищаться. Мы доказали свою способность к этому и надеемся, что наше предупреждение избавит всех от будущих неприятностей.
У сэра Джона отвисла челюсть. Он привстал из кресла, будто собирался броситься на мальчика. Снова сел, что-то замычал и, наконец, смог выдавить из себя:
— Маленькие негодяи, недоумки! Как ты смеешь разговаривать со мной в подобном тоне? Ты хоть соображаешь, что перед тобой представитель полиции Англии? А если нет, то скоро сообразишь! Так разговаривать со старшим! Хм, стало быть, ежели вас побеспокоить, вы будете, хм, защищаться? Тебе еще многому предстоит научиться, мой мальчик…
Внезапно, на полуслове, он остановился и уставился на Эрвина. Доктор Торренс подался вперед.
— Эрвин! — запротестовал он, но с места не сдвинулся.
Бернард Уэсткот продолжал сидеть и наблюдать.
Губы констебля скривились, челюсть отвисла, глаза расширились и, казалось, вот — вот вылезут из орбит, волосы стали дыбом. На лбу выступили капельки пота, а потом по лицу потекли целые струйки. Одновременно из его глаз брызнули слезы. Тело прошибла мелкая дрожь, но констебль казался парализованным. Медленно — медленно сэр Джон приходил в себя. Смог пошевелиться, поднял руки и ощупал свое лицо. Из горла вырвался клекот. Он сполз со своего кресла и повалился лицом на пол. Он ползал, извивался, прижимался к ковру, словно собирался слиться с ним. Потом замер.
Мальчик перевел взгляд на присутствующих:
— Не беспокойтесь, с ним все в порядке. Он пытался нас запугать и мы показали ему, что значит испугаться по-настоящему. Теперь он все поймет. Он уже приходит в себя.
После этих слов он резко повернулся и покинул комнату.
Бернард вытащил платок и вытер со лба капельки пота. Доктор Торренс не шевелился; его лицо отливало смертельной белизной. Оба смотрели на лежащего констебля. Тот лежал тихо и, похоже, был без сознания. И еще издавал, прерывистые, гортанные звуки и изредка вздрагивал.
— О, боже! — воскликнул Бернард и глянул на Торренса. — И вы смогли жить здесь годами?!
— Я ни разу не видел ничего подобного, — ответил доктор. — Мы подозревали многое, но еще не сталкивались с таким проявлением враждебности. Слава тебе, Господи, что не сталкивались!
— Могло быть и хуже, — ответил Бернард и снова посмотрел на сэра Джона. — Нам лучше удалиться. Свидетелей таких вещей не любят. Позовите пару полицейских, пусть его заберут. И скажите им, что констеблю просто стало вдруг плохо.
Пятью минутами позже они стояли на ступеньках перед домом и наблюдали, как увозят констебля, еще не пришедшего в себя.
— Похоже, они уничтожили еще одного человека.
После пары рюмок двойного виски глаза Бернарда утратили загадочный блеск, озарявший его лицо еще в Киль Мейне. Он пересказал нам разговор между констеблем и мальчиком.
— Знаете, в Детях есть одна черта, присущая земным — неспособность правильно оценивать свои силы. Чтобы они ни делали, их усилия чрезмерны. Можно прощать страшные намерения, но осуществление их ужасно. Они хотели проучить сэра Джона за неразумное вмешательство в их дела, но зашли слишком, далеко и довели беднягу до состояния безумного страха. Унизили человеческое достоинство и совсем напрасно это сделали.
Зеллаби сказал своим мягким голосом:
— Не смотрим ли мы на все слишком уж с нашей колокольни. Вот вы, полковник, говорите непростительные вещи и думаете, что Дети только того и ждут, что им все простят. Но с чего вдруг? Разве мы заботимся, чтобы нас простили волки или шакалы за то, что мы их убиваем? Нет, мы их просто ликвидируем, когда в этом возникает необходимость. Дети раньше нас уяснили себе, что мы для них представляем угрозу. Мы же до сих пор этого не понимаем. Учтите — они твердо намерены выжить и будут действовать по своему разумению, без жалости и сомнений.
Зеллаби говорил спокойно и внушительно.
— Вещи имеют тенденцию изменяться, — сказал Бернард. — Кроме нескольких незначительных инцидентов, они не совершили ничего, способного заставить нас прибегнуть к ответным мерам. И вдруг — взрыв, фейерверк несчастий. Вы можете растолковать, как такое могло случиться? Что это — случайный всплеск или нечто, вызревавшее постепенно? До случая с Полом было что-нибудь подобное?
— Неприятно и неопределенно, — подтвердил Зеллаби. — И ни одного прецедента нам в помощь. В нашей фантастике инопланетяне показаны этакими хитрыми и коварными существами с отталкивающей внешностью. Вспомните хотя бы марсиан Уэллса. Их поведение предсказуемо — развернули войнушку и грохали все, что мешало.
— Осторожно, дорогой, — сказала миссис Зеллаби.
— А? Что? А — кофе. А сахар где?
— Слева от тебя.
— Спасибо. Так на чем я остановился?
— На марсианах, — ответил я.
— Ах да, конечно. Прототип орды пришельцев. Сверхоружие против слабого вооружения человека, которого спасает чистая случайность. В Америке по-другому. Что-то приземляется, кто-то появляется и нате вам — благодаря развитым средствам передачи информации, в стране ширится паника, от побережья до побережья. Отовсюду бегут люди, автострады переполнены. А в Вашингтоне перепуганные толпы, запрудившие площади, стоят, устремив свой взор к Белому Дому. А тем временем, в каком-нибудь Кэтсхилле, богом забытый профессор с дочкой и преданным молодым помощником снуют повитухами вокруг, так сказать, «детища лаборатории», которое в последнюю секунду спасает мир. Предугадываю, что сообщение о вторжении типа нашего будет там встречено заматерелым скепсисом. Впрочем, американцы лучше себя знают. А у нас? Просто еще одна заварушка. Упрощенные мотивы, усложненное оружие, но все — то же самое. В результате, мы не можем выдать ни одного прогноза, ни одного сколь-нибудь значительного вывода. Ничего полезного, что может пригодиться, когда что-то действительно случается.
