Эдуард Геворкян: Сперва определимся, кем является мой собеседник — писателем Хлумовым или профессором Липуновым? Есть и третья «ипостась», но о ней позже. Прошу заметить, что я не называю вас писателем-фантастом, зная, как болезненно порой реагируют мои коллеги по «цеху» на это гордое имя.
Владимир Хлумов: Давайте остановимся на писателе. Вы правы насчет «писателя-фантаста». Когда меня хотят уколоть недоброжелатели, они называют меня именно так. Я не обижаюсь. Когда пишу — не руководствуюсь жанровыми соображениями, хотя для критиков, наверное, это важно.
Э.Г.: Помнится, в свое время повесть «Санаторий» наделала много шума в среде любителей фантастики. От вас ждали новых вещей, но вы почему-то надолго замолчали и лишь в последние годы снова балуете нас своими произведениями? В чем была причина столь долгого молчания?
В.Х.: Как говорил Высоцкий: «Это не я замолчал, а меня замолчали». Я ни на минуту не бросал писать (в среднем в год по повести), так что с десяток повестей и романов наберется. Другое дело, что до последнего времени меня практически не печатали. По разным причинам. Правда, рассказы, хоть их немного, все опубликованы, и даже неоднократно. Так, например, «Мезозойская история» выходила раз шесть в журналах России, СНГ и дальнего зарубежья. Кстати, только что его опять переиздали в сборнике «Наши в городе». С большими же вещами действительно выходило нескладно. Вторая повесть «Графоманы» победила в тогда еще всесоюзном анонимном конкурсе издательства «Московский рабочий», была набрана — но тут в 1989 году стали рушиться госиздательства. А роман «Мастер дымных колец», написанный в 1989–1991 годах вообще имел странную судьбу. Как только я его закончил — развалился СССР. Главы из него были опубликованы в журнале «Мега», ныне усопшем, потом его принимали к публикации несколько издательств, но везде в последний момент что-то случалось: суд («Гиперборей»), развал («Панорама»), пожар («Северо-Запад») и т. д. Приходя в очередное издательство, я честно предупреждал, что, мол, если возьмете — будут неприятности. Вот и не брали.
Роман по тем временам был очень большой, в толстые журналы не «влазил». К тому же издатели мейнстрима утверждали, что это фантастика, а издатели фантастики — что это высокая проза. В прошлом году роман вышел отдельной книгой. Издательский отдел фирмы закрылся…
Вот так и работаю. Внешне это выглядит как молчание. Наверное, есть правильные писатели, которые чувствуют, что можно и нужно в данный момент. Ведь что есть «Санаторий» — это крик души, закамуфлированный под фантастический детектив. Хотелось высказаться о нашей жизни и быть услышанным. Вещь, конечно, антисоветская, но если копнуть глубже, то и антидиссидентская. А вспомните, что печаталось тогда, да и через лет пять в толстых перестроечных журналах — пьесы Шатрова, романы Анатолия Рыбакова о хорошем Ленине и плохом Сталине, который извратил верное учение. В 1986 году издать антиутопию было нереально. Мне удалось, да еще и в самом что ни на есть комсомольском издании — «Молодая гвардия». Вы говорите, нашумевшая повесть. Но ведь шумели в основном по углам, а о сути написанного никто тогда и не мог ничего сказать. Многие, как в «Молодой гвардии», так ничего и не поняли.
Следующие повести я уже писал, не пытаясь обмануть цензуру и не оглядываясь на время. Результат… Я не обижаюсь на то, что меня не печатают, я слишком хорошо знаю жизнь.
Э.Г.: Что касается постперестроечного кризиса нашей фантастики, ответить могу только вопросом — а кому тогда было легко? Но вот насчет «правильных» писателей… здесь явно слышится упрек в конъюнктуре, в желании «поймать момент», или, как сейчас принято говорить — раскрутиться. Собственно, что в этом плохого? Стремление к успеху — естественно для любого, особенно начинающего литератора, а если это ко всему еще отражается на его благосостоянии — Бог в помощь! И насчет чувства того, «что можно и нужно в данный момент» — не есть ли оно всего лишь отражение этакой внечувственной связи между автором и читателями? Не кажется ли вам, что радикально изменилась миссия российского писателя? Если раньше он был, в лучших, разумеется, образцах, учителем жизни, властителем дум, наставником, можно сказать, то сейчас он всего лишь балагур-потешник?
В.Х.: Никакого упрека в моих словах нет. Как писать — это личное дело каждого. Не думаю, что в последние годы что-то изменилось в понимании миссии литературы. Всегда было и то, и другое. Вы же прекрасно знаете, что и Пушкин, и Достоевский при жизни не были самыми тиражными авторами. Да, в русской культуре писатель — существо особенное.
Изменилась ли его миссия? Вообще, к констатации всяких изменений нужно относиться очень осторожно. Любой ученый знает: необходимо десятикратное время, чтобы достоверно установить какое-либо изменение или тенденцию. То есть нужно подождать лет сто. Я, однако, уверен: талантливое художественное слово в русской культуре никогда не потеряет своей силы. Но вот вопрос: что это будет за сила? Здесь никаких гарантий нет. И будут ли «чувства добрые пробуждать» будущие «классики» — неизвестно. Несомненно, писатель есть и будет «ловец челове-ков». Однако литературные итоги ушедшего века, по-моему, выявили и противоположное явление — сила слова, «миссионерство» писателя, в частности, в России имеет огромную непредсказуемую мощь.
Весьма поучительна история о двух молодых людях, которые собрались вместе и написали за недельку небольшую такую брошюрку. Сейчас ее на прилавке и не заметили бы. Но брошюрка эта сыграла решающую роль в жизни сотен миллионов людей, причем миллионы при этом лишились своей жизни.
Маленькая «новелла» называлась «Манифест коммунистической партии». Для меня нет сомнений, что этот опус принадлежит к жанру утопии. XX век — наглядный пример того, что слово является самым опасным и самым мощным оружием массового уничтожения.
Э.Г.: Оставим историю историкам. Но, обратите внимание, слово «ученый» произнесли вы, а не я. Поэтому считаю вправе задать вопрос: а почему астрофизик с мировым именем писал и пишет фантастику социальную, психологическую, лирическую, наконец, но пренебрегает фантастикой научной?
В то время как американцы, тот же Винжд, Вир или Зандель, успешно разрабатывают космологические идеи. Или вы считаете, что ваши будущие студенты проникнутся красотой науки, погрузившись в бездны мейнстримовской рефлексии, постмодернизма, психоделии?
В.Х.: Научная фантастика — прекрасная пора моего детства. Мы читали ее запоем в школе, обсуждали в кружке Дворца Пионеров, мечтали и даже кое-что конструировали. Рэй Брэдбери, Лем, братья Стругацкие, Шекли, Кларк — вот наши кумиры 60-х. Эта прекрасная приключенческая литература абсолютно необходима для растущей личности. Но человек вырастет и задаст себе вопросы более сложные, чем в детстве и юности. И тогда надо плюнуть на жанры и читать просто хорошую литературу. Почему конкретно я не пишу НФ? Да, может быть, я ее и пишу?! Кстати, среди моих героев очень много людей науки, есть даже генеральный конструктор. Ну а если серьезно — пишешь так, чтобы самому было интересно читать. Вот, к примеру, возьмем два произведения: «Из пушки на Луну» и «Братья Карамазовы». В обоих романах встречается чисто фантастический, даже НФ-ракурс — преодоление земного тяготения и создание искусственных небесных тел летающих в безвоздушных пространствах. Но как по-разному раскрыта эта техническая идея? Про Жюль Верна напоминать читателям журнала «Если» не надо, а вот у Достоевского… Ведь там, пожалуй, впервые был описан искусственный спутник Земли, правда, это был топор, запущенный на околоземную орбиту больным сознанием Ивана Карамазова. Но сколь страшен образ Достоевского? Ведь то и раскольниковский топор, и будущий первый искусственный спутник Земли, и грозное, пока еще не сконструированное, космическое орудие убийства… Господа, каждый требует от книги той глубины, которую он имеет внутри себя. Лучшие ученые и изобретатели никогда не изобретали просто так, ради интереса. У всех была ИДЕЯ.
