Мы сделали две посадки в местах, о которых писал Пикуль в своём романе «Камчатка — любовь моя». Эту книгу я прочёл гораздо позже, и, читая, вспоминал те места, по которым пролегал мой печальный маршрут, и в памяти моей живо вставали скромные постройки жилых сборных модулей и гостиниц в Черском и Чокурдахе…
ИЛ-18 летал на Москву через день, мне пришлось ночевать в Чокурдахе в холодной гостинице. Я был один в большой комнате с несколькими кроватями. Темнело быстро. Я зашёл в местный буфет, купил жареной рыбы, вернулся в номер. Из плоской нержавеющей фляжки налил полстакана спирта, долил воды. Спирт обжёг горло, я отщипнул кусочек рыбы и, накрывшись шинелью, откинулся на подушку. Прошлую ночь не спал совсем, поэтому быстро провалился в темноту, не помню, сколько спал. Во сне явился отец, мы с ним долго разговаривали, и сон был настолько живым и ясным, что ко мне пришло успокоение: «Да какие глупости! Кто тебе сказал, что я умер?» — говорил отец, и мне стало легко, но, проснувшись ночью от холода, я вновь вернулся в действительность и вновь налил себе в стакан спирта.
Я просыпался часто, а когда засыпал, отец приходил ко мне и мы беседовали о том, о чём никогда не говорили при его жизни.
На следующий день я сел в Ил-18 и под вечер был в Домодедово, затем ехал на рейсовом автобусе во Внуково, чтобы на Ан-24 добраться до Воронежа. Домой я попал только на четвёртые сутки, отца уже отвезли в Алешки и похоронили на кладбище возле больницы.
Так и остался отец в моей памяти и сознании живым, с его щедрой улыбкой, добрыми, измученными жизнью глазами, теми глазами, которые я видел в последний раз в больнице. По странной случайности, шестнадцатого октября — в день его смерти — остался висеть листок отрывного календаря со стихами Есенина, которые он так любил. Этот пожелтевший листок с цифрой «шестнадцать» и стихотворением хранится у меня в альбоме вместе с его фотографиями. И сейчас можно прочитать эти чуть наивные, пронзительные строки:
Разгулялась вьюга,
Наклонились ели
До земли.
С испуга
Ставни заскрипели.
А в окно снежинки
Мотыльками бьются,
Тают, и слезинки
Вниз по стёклам льются.
Жалобу кому-то
Ветер шлёт на что-то
И бушует люто:
Не услышал кто-то.
А снежинок стая
Всё в окно стучится
И, слезами тая,
По стеклу струится.
Рядом со стихотворением — рисунок: дом с тремя окнами, за штакетником — согнувшаяся под ветром берёза. Я до сих пор раздумываю: а случайность ли это?
В свои двадцать четыре года, неожиданно для себя, я изменился, хотя вряд ли кто мог заметить во мне явные перемены. Я стал чаще задумываться над всем, что меня окружает, лёгкое скольжение молодого растительного существа по воздуху закончилось, я услышал натужный скрип «маховика» жизни. Многие вопросы стали оседать в моей голове, не находя ответа, а я лишь старался отбрасывать их подальше: у меня есть любимая работа, которой я отдавал все силы, а вопросы — пусть ждут своего часа.
Мама оставалась одна в пустом большом доме с высоченной крышей, которая стала часто протекать. Я сам с большим трудом залезал на чердак по почти отвесной лестнице, а куда уж ей — с больной ногой.
В очередной свой отпуск я нанял людей, которые занимались ремонтом, и наказал маме, которая как-то пыталась сама залезать на лестницу, чтобы она никогда к ней не подходила.
Из всего этого получилась занятная история, которая сильно походила на анекдот. Поэтому, когда я рассказывал её разным людям, некоторые относились к ней как к выдумке и прятали при этом на лице улыбку. А ведь всё было так на самом деле.
Меня перевели в Белорусский военный округ, и с семьдесят третьего года я летал командиром корабля на самолёте Ил-14. Летом в одном из писем мама снова стала жаловаться на мокрый потолок. Я посоветовал нанять тех же людей, что уже занимались ремонтом, и попросил её, чтобы дождалась, когда я приеду, и не пыталась залезать сама на чердак.
И тут мне подвернулась командировка в Борисоглебск, на родину моих родителей. При возвращении из Борисоглебска мне пришла в голову не такая уж и сумасшедшая мысль: пролететь над своим домом. Трасса, по которой мы возвращались, находилась недалеко от населённого пункта Анна, но любое, даже незначительное отклонение являлось грубым нарушением правил полётов. Но был один «ход конём». Если у служб, руководящих полётами, попросить эшелон «ниже нижнего», то самолётовождение на малых высотах выполняется по правилам визуальных полётов — локатор не «видит» летящий объект, и службы руководствуются докладами экипажей. По этим правилам, экипажи на собственное усмотрение обходят грозовую облачность и могут менять курс полёта с соответствующим докладом диспетчеру.
Всё было исполнено как по нотам, штурману была поставлена задача вывести самолёт на населённый пункт Анна. Ориентир — церковь с золотыми куполами. Наш дом располагался в половине километра от церкви, и, проложив прямую на карте с востока на запад через обозначенную церковь, мы неминуемо должны оказаться над домом с высокой крышей.
Когда по разрешению диспетчера наш самолёт занял вожделенные сто метров, радист доложил руководящим службам наличие «мощной дождевой кучёвки», обход которой был заранее спланирован «южнее трассы двадцать километров». Сверяя наземные ориентиры с картой, мы шли на Анну, надо было только выйти на церковь с юго-западной стороны…
Выполняя довороты, наконец-то вышли на «боевой курс» и увидели перед собой блестевшие на солнце купола церкви. Заметив в остеклении кабины крышу собственного дома, я накренил машину, чтобы лучше было видно: мгновенье — и знакомая крыша осталась позади, а боковое зрение сфотографировало приставленную к стене лестницу и родную фигурку на ней.
«Мама! Что же ты не выполняешь нашего уговора, зачем забралась на лестницу? Ведь я тебя видел на ней сверху.» — писал я ей в письме после возвращения. И через неделю получил от неё письмо, где она писала: «Саня! Большой самолёт пролетел совсем низко над домом. Я аж испугалась. А потом подумала: не ты ли?»
Вот так из жизни рождаются авиационные байки, но бесспорным оставалось одно: жить маме одной в доме без удобств, да ещё с такими соседями, как Мария, дальше невозможно. Я уже сам имел двоих детей, и нужно было подумать о том, как продать дом с высокой крышей и переселить маму в Воронеж, пока ещё мог помочь наш друг Николай Александрович Евсигнеев — председатель облисполкома.
В обсуждении этой проблемы приняли активное участие Володя и Зиночка, Мильманы и мы с братом. Было решено продать дом с условием выселения через полгода, чтобы за это время можно было получить квартиру в Воронеже. Сам Николай Александрович взял на контроль оформление документов на квартиру после продажи дома.
