В этом плане характерна запись Достоевского в одной из тетрадей, подтверждающая то, что мысли Версилова о живой и сочиненной жизни авторские: «Как люди свежие, неокалечившиеся мыслью, они не могут без смеху смотреть, как сознание хотят нам выдать за жизнь. Но сознание идет иногда еще дальше и еще смешнее: это когда оно хочет заменить жизнь теориями о ней, основанными на знании, прямо вытекающими из знания» [ЛН, 83, 251].
Живущие под властью категорий, теорий, живущие сочиненной жизнью противостоят личностям, живущим живой жизнью и непредвзято, без шор смотрящим на мир.
Жить живой жизнью можно не только тогда, когда оптимистически смотришь на мир, но и тогда, когда взгляд этот беспредельно пессимистичен. Будь личностью, а остальное приложится.
Конечно, быть личностью трудно, особенно при пессимистическом, как у Версилова, взгляде на жизнь. В мире безличностей, стремящихся к объединению в группы, личность чаще всего одинока, ей как Раскольникову, как Кроткой, «некуда идти». И прежде всего ей не уйти от себя. Потому-то и уверен следователь, что Раскольников не убежит от суда — не тот человек,- не ради «иметь» живущий. «Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит — лакей чужой мысли, — потому ему только кончик пальчика показать, как мичману Дырке, так он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории уж больше не верите — с чем же вы убежите» [6, 352].
«Некуда идти» по третьему кругу означает: не уйти прежде всего от себя. Личность поэтому чаще всего находится в состоянии неудовлетворенности, тоски. В отличие от бодрячески щебечущей безличности. Личности не всегда могут высказать себя — некому высказать. Они испытывают не только равнодушие со стороны других, но и вражду. Не имеют врагов чаще всего безличности. Ибо они умеют ловчить, приспосабливаться, сглаживать углы. Но мир жив личностями.
Но тот же мир ставит личности в самые трудные условие существования. И создает возможность для торжества безличности, о результатах которого Достоевский говорит в «Дневнике писателя»: «Люди вдруг увидели бы, что жизни уж более нет у них, нет своего духа, нет воли и личности, что кто-то у них все украл разом; что исчез человеческий лик, и настал скотский образ раба, образ скоти-Hbf, с тою разницею, что скотина не знает, что она скотина, а человек узнал бы, что он стал скотиной. И загнило бы человечество; люди покрылись бы язвами и стали, кусать языки свои в муках, увидя, что жизнь у них взята захлеб, за «камни, обращенные в хлебы». Поняли бы люди, что нет счастья в бездействии, что погаснет мысль нетрудящаяся, что нельзя любить своего ближнего, не жертвуя ему от труда своего, что гнусно жить на даровщинку и что счастье не в счастьи, си лишь в его достижении. Настанет скука и тоска: все сделано и нечего более делать; все известно и нечего более узнавать. Самоубийцы явятся толпами...» [1895, 10, 40].
«Самоубийцы явятся толпами». В романах Достоевского они и являются чуть ли не толпами.
Человек лишает себя того, что ему никто и никогда больше не вернет — это ли не проблема? Отношение к самоубийству у Достоевского не однозначное, но внимание всегда пристальное. За конкретикой самоубийства писатель видел большую философскую проблему.
При самых разных поводах самоубийства все эти трагические акты имеют одно общее — потерю смысла земного существования. Безличности, видящие смысл жизни в материальном, кончают жизнь при отсутствии последнего. Некоторые уходят из; жизни от трусости перед каким-то наказанием. Эти самоубийства — под влиянием момента. Вообще же безличность не склонна добровольно уходить из жизни. К такого рода самоубийствам безличности Достоевский относится крайне отрицательно.
Но вот кончает самоубийством генерал Гартунг, обвиненный в присвоении денег и, видимо, невиновный. Это самоубийства есть подтверждение своей личностности. В «Подростке» кончает самоубийством молодая разуверившаяся в доброте мира девушка. Жить в этом мире не хочет, казнит не мир, а себя. «Смешной человек» не согласен жить в мире равнодушия. Все это проявление личностности. Мальчик из рассказа Макара Долгорукого ушел из жизни не только от страха, но и вообще от мирской жестокости. Суть этого самоубийства, а также самоубийства Кроткой предельно ясно выражена в записной тетради: «Смиренное самоубийство. Мир божий не для меня. Как-то потом долго думается» [ЛН, 83, 578].
В последнем предложении — авторское отношение к такого рода самоубийствам. При дисгармонии с миром человек уничтожает себя. До предела обнажен личностный подход к миру, подход с позиций «быть». Это действительно смиренное, покорное самоубийство. Но личностное.
Пытался покончить с жизнью Ипполит. Не осуществил лишь но случаю. Но ход его мысли есть ход мысли самоубийцы. Герой лонял, что человек — игрушка в руках природы. Человек лишен самостоятельности. Поставлен в условия безличности. Принять такое существование Ипполит не может. Не может и изменить что-либо во вне. Смириться с ролью безличности — не в его характере. Он хочет доказать, что человек все же не игрушка, а хозяин себе, личность. Ипполит, человек безнадежно больной, приговоренный природою к смерти в самое ближайшее время, «бросает природе вызов. Бессильный физически, он пытается показать свою духовную силу. Решив уйти из жизни при восходе солнца, он говорит: «Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий бунт» [8, 344].
Но то, что в его силах, он хочет сделать сам, по своей воле: «Природа до такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора, что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще могу успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может быть, я и хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест иногда не малое дело...» [8, 344].
Своим приговором себе Ипполит, с точки зрения окружающих его безличностей, ничего не приобретает. На деле же он приобретает свою личностность. Приобретает и показывает. Показывает прежде всего себе, ибо окружающие не видят в личностности чего-то имеющего цену. Самоубийство Ипполита — показатель его личности. Оно не состоялось, и это несколько снижает образ, но не отменяет взглядов на суть личности.
Актом самоубийства, подтверждает свою личность Свидригайлов. В подготовительных материалах о нем было сказано: «Ни энтузиазма, ни идеала» [7, 164]. Относительно энтузиазма — так и в романе. С идеалом сложнее. Человек материально обеспеченный, которому ничто не угрожало, кроме бессмысленности существования, добровольно уходит из жизни. Эта способность к крайней мере в данных условиях подтверждает личностность героя. И в свете этого факта вспоминаются слова Свидригайлова: изверг он или сам жертва? А вдруг — жертва?
