— Совершенно сошла с ума. Ей хочется жить на Эритро.
— Подобное желание считать безумным я не могу, по-моему — это весьма здравая мысль. Кстати, если она желает жить на Эритро, с присутствием женщины я еще могу смириться.
Питт поднял палец.
— Девушки, я сказал.
— Сколько ей?
— Пятнадцать.
— Ага. Ну ничего, повзрослеет. Правда, я, к сожалению, состарюсь.
— Она не из красавиц.
— Янус, — сказал Леверетт, — и я тоже — поглядите внимательнее. Итак, мои условия вы знаете.
— И вы хотите официально ввести их в компьютер?
— Обычная формальность, Янус, не более…
Питт не улыбнулся.
— Очень хорошо. Попробуем проследить, куда сядет корабль, — и отправляйтесь к нему на Эритро.
В голосе Эугении Инсигны слышались удивление и досада.
— А Марлена пела сегодня. Что-то о «доме, доме в небесах, где плывут свободные миры».
— Знаю, — кивнул Сивер Генарр, — я бы напел мотив — да слуха нет.
Они только что покончили с завтраком. Теперь они каждый день завтракали вместе, и Генарру это нравилось, хотя всякий раз приходилось разговаривать только о Марлене. Инсигна прибегала к его обществу от отчаяния — поскольку больше ни с кем не могла свободно говорить о дочери.
— Неважно. Каковы бы ни были причины…
— Я еще не слыхала, чтобы она пела, — сказала Инсигна. — И уж думала, что она не умеет — но оказывается, у Марлены приятное контральто.
— Это значит, что она рада… или возбуждена… или удовлетворена… словом, у нее все хорошо, Эугения. Мне лично кажется, что она нашла свое место под солнцем, поняла, зачем живет. Это дано не каждому. Люди, Эугения, по большей части влачатся по жизни, пытаются отыскать ее смысл, не находят его и умирают в отчаянии или полном безразличии. Лично я принадлежу к последнему типу.
Инсигна попробовала улыбнуться.
— Подозреваю, что обо мне ты так не думаешь.
— Нет, Эугения, ты не отчаялась, ты продолжаешь сражаться, хотя битва давно проиграна.
— Ты про Крайла? — Она опустила глаза.
— Если ты об этом подумала, пусть так оно и будет. Но, если честно, я думал о Марлене. Она уже много раз выходила наружу. Ей там хорошо. Она счастлива, а ты все сидишь здесь и не можешь преодолеть ужаса. Что же еще тебя беспокоит?
Инсигна прожевала, положила вилку на тарелку и сказала:
— Чувство потери. Несправедливости. Крайл сделал свой выбор — и я его потеряла. Теперь Марлена — я теряю ее. И это уже не лихоманка, а Эритро.
— Понимаю. — Он протянул ей руку, и она рассеянно пожала ее.
— Теперь Марлена всякий раз уходит все дальше, ей неинтересно с нами. Когда-нибудь она останется там и будет возвращаться все реже и реже, а потом и вовсе исчезнет.
— Возможно, ты права, но ведь жизнь — это цепь потерь. Ты теряешь молодость, родителей, любимых, друзей, удовольствия, здоровье и, наконец, саму жизнь. Ты можешь не принимать этого — и все равно будешь терять. Да еще потеряешь спокойствие и душевное равновесие.
— Сивер, она никогда не была счастливым ребенком.
— И ты винишь в этом себя?
— Я могла бы проявить больше понимания.
— Начать никогда не поздно. Марлена хотела этот мир — и получила его. Она стремилась научиться общаться с чужим разумом с помощью своих необыкновенных способностей — и добилась этого. И ты хочешь заставить ее отказаться от достигнутого? Ради твоего спокойствия она должна пожертвовать тем, чего ни я, ни ты даже представить себе не можем?
Инсигна рассмеялась, хотя в глазах ее стояли слезы.
— Сивер, ты, наверное, и кролика сумеешь уговорить вылезти из норки.
— Ты думаешь? И все-таки мое красноречие оказалось бессильным перед молчанием Крайла.
— Тут были другие причины. — Инсигна нахмурилась. — Теперь уже это ничего не значит. Сивер, ты рядом, и это меня поддерживает.
— Это самый верный признак того, что я действительно состарился, — грустно сказал Генарр, — но я рад, что тебе спокойно со мной. С годами мы начинаем искать не чего-нибудь эдакого, а покоя.
— Но в этом нет ничего плохого.
— В мире вообще нет ничего плохого. Должно быть, многие пары, испытавшие экстаз и страсть, но так и не нашедшие утешения друг в друге, в конце концов охотно согласились бы отдать все это за минуту покоя. Не знаю. Незаметный человек всегда незаметен, но и он умеет любить.
— Как ты, мой бедный Сивер?
— Эугения, я всю жизнь старался избежать этой ловушки, которая зовется жалостью к себе самому, и не надо вновь искушать меня ею, просто чтобы посмотреть, как я корчусь.
— Ах, Сивер, я хочу вовсе не этого.
— Ну вот, именно этих слов я и ждал от тебя. Видишь, какой я умный. И учти, когда тебе потребуется утешение, я буду рядом с тобой вместо Марлены. Конечно, если ты не станешь возражать против моего присутствия.
— Сивер, я этого не заслужила. — Инсигна пожала ему руку.
— Не старайся отказаться от моего общества под этим предлогом. Я намереваюсь посвятить тебе всю жизнь, и не пытайся остановить меня — я хочу принести тебе эту высшую жертву.
— Неужели ты не нашел никого достойнее?
— Я и не искал. Впрочем, женщины на Роторе и не обнаруживали особого интереса ко мне. К тому же что бы я делал с этой более достойной? Какая тоска — быть заслуженной наградой. Куда романтичнее оказаться незаслуженным даром, благодеянием небес.
— И в божественном облике спуститься ко мне, недостойной.
Генарр энергично кивнул.
— Вот-вот, именно так. Эта перспектива и вдохновляет меня.
Инсигна вновь рассмеялась — уже непринужденней.
— А ты тоже свихнулся. Знаешь, я этого как-то не замечала.
— О, во мне таятся неизведанные глубины. И когда ты узнаешь… конечно, в должное время…
Слова его прервал резкий звонок приемника новостей.
Генарр нахмурился.
— Ну вот, Эугения, только мы с тобой подошли к нужному месту — даже не понимаю, как это мне удалось, — и ты уже готова упасть в мои объятия, как нас сразу же перебивают. Ух ты, вот так-так! — Голос его изменился. — Это от Салтаде Леверетта.
— Кто это?
— Ты не знаешь его. Его вообще почти никто не знает. Я еще не встречал человека, более соответствующего понятию «отшельник». Леверетт работает в поясе астероидов — потому что ему нравится там. Когда же это я в последний раз видел старикашку?.. Впрочем, почему старикашку — ведь мы с ним ровесники… Видишь, печать — под мои отпечатки пальцев. Вообще-то, прежде чем это вскрыть, я должен попросить тебя выйти.
