Гонзо-журналистика в СССР
Глава 1, в которой приходится прыгать с балкона
Глаза мои открылись внезапно. Я что — спал? Ощущение чистого постельного белья на коже, подушка под головой, сумерки за окном — всё это говорило в пользу такой версии. Стоп! Белье! Пододеяльник — хлопчатый, хрустящий, крахмальный... Я не крахмалил своё белье ни-ко-гда! Ни в этой жизни, ни в будущей. И заниматься этим в моем доме было некому. И я, и Гера Белозор — оба мы были бобылями. Но пододеяльник — это полбеды! Подушка пахла валерианой! Совершенно точно под наволочкой лежала пара соцветий этого растения... Тоже — идея абсолютно мне не свойственная. А в окне — широком, с занавесками и тюлем, виднелись кроны деревьев. Тюль!
Ненавижу тюль, что за дебильное изобретение? Вот какую функцию, скажите на милость, выполняет тюль? Шторы — это понятно! Шторы — они от солнца, от чужих взглядов, ну, и как дополнительное утепление тоже... В конце концов — это бывает просто красиво! А тюль? Что красивого в кусках дырявой марли? И какой практический смысл носит их отвисание на карнизе?
Это совершенно точно был не мой дом! Я проснулся в квартире этаже эдак на втором-третьем. Скорее всего — в хрущевке, судя по высоте потолков и слышному сбоку и сверху храпу соседей. Лежал я на диване — один... Та-а-ак, но вот вторая подушка и черный длинный волос на ней, как и откинутое с той стороны одеяло заставили мое сердце похолодеть. Откуда-то из коридорчика донослись шум воды и женский голос: кто-то, напевая, принимал душ! Пошарив взглядом по комнате, я увидел настенные часы — большие и квадратные. Шесть! Наверняка утра, а не вечера.
Черт бы меня побрал, последнее, что я помнил — это ресторан "Полесье" и рюмка коньяка "Арарат", поднятая с товарищем Сивоконем! И где теперь Анатольич? И где этот сукин коньяк? Опять — коньяк! Опять он! Не-е-ет, ни капли больше! Если в себе я всегда был уверен, у меня с алкоголем установились уважительные, упорядоченные отношения, то вот Белозор... В будущей жизни добрая четверть южных кровей давала мне неплохой иммунитет к этиловому спирту, а вот славянская полесская генетика Геры Белозора в жизни нынешней, похоже, оказалась весьма восприимчива к этому коварному яду. Никакого алкоголя... Ладно. Кому я вру? Никакого коньяка — вот это будет реалистичнее.
По крайней мере, труселя были на мне. Это утешало. Но больше ничего не было — это настораживало. Стараясь не шуметь, я вылез из-под одеяла и принялся обследовать комнату в поисках своей одежды. Одежды не обнаружил, зато нашел дверь на балкон. Одного взгляда хватило, чтобы понять — я всё еще был в Дубровице, в тех самых семидесятых... Ну, в Дубровице мне и море по колено, тут я из чего угодно выпутаться смогу... Наверное.
Поиски одежды продолжились и привели меня в крохотный "хрущевский" коридорчик — точнее, в его отсутствие. И, слава Господу, тут-то и стояли мои боты, висели на крючке брюки-карго и рубашка. Носки, носки... Где же носки? Черт с ними, с носками! Я увидел, что дверь в ванную приоткрыта и не удержался — заглянул.
Что ж, стоило признать — зрелище было завораживающим и пугающим одновременно. Почему завораживающим? Потому что там, в клубах пара, под обжигающе-горячими струями воды нежилась некая брюнетка с замечательными природными данными. Высокая, стройная, с осиной талией и круглой попкой — вот уж дал Бог и предки, бывает же такое загляденье... Но генетика — генетикой, однако, было очевидно — еще два, три, пять лет, и отсутствие занятий спортом и специфический образ жизни оставят от этой поистине художественной красоты лишь ее жалкое подобие... В общем, понятно, почему привлекательная женщина, которую я увидел, показалась мне пугающей.
Это ведь была Май!
***
— Что, милок, никак муж не вовремя вернулся? — бабулечка заботливо подала мне штаны, когда я слез с березы.
Почему с березы? Потому что Мария наша Батьковна, которая Май, выключила воду и принялась вытираться большим махровым полотенцем, и я, выяснив, что входная дверь заперта, а ключей в сквозном замке нет, не придумал ничего лучшего, как выбросить с балкона одежду и сигануть следом, надеясь, что удастся вцепиться руками в одну из веток.
Удалось. Благо — этаж был второй, и я, повиснув, просто спрыгнул на пожухлую, уже почти осеннюю траву.
А бабуся в белом платочке и с клюкой помогла мне собрать одежду. Обожаю бабусечек. Наверное, точно такая же в святой своей простоте подбирала рассыпавшиеся веточки из костра для аутодафе Яна Гуса и подкладывала их обратно.
— Иди уже, герой!- усмехалась она, глядя, как я убегаю за дом — туда, где Май меня точно не увидит.
Удивленный возглас из распахнутой настежь балконной двери квартиры Машеньки только подстегнул меня, и босые ноги с новой силой зашлепали по асфальту.
Одевался я уже на детской площадке, за кустами. Меня, если честно, поколачивало — похмелье начинало давать о себе знать, да и холодно было — третье сентября на дворе, температура, как говорят в Беларуси — каля нуля! Я понятия не имел, где живет Машенька Май, но районов хрущевок у нас в Дубровице было три — Снежкова, Болото и Центр. Если это Болото — то рассчитывать на спасение можно только в связи с безбожно ранним утром понедельника.
Довольно быстро одевшись, я подвигал руками и ногами, разминаясь и разгоняя по жилам кровь, отравленную парой промилле алкоголя и слишком долгим присутствием рядом с этим телом токсичной женщины. Сориентироваться удалось по указателям на домах — улица Достоевского! Очень символично. Роман "Идиот", издание второе, исправленное и дополненное.
Достоевского — это всё-таки район Снежкова, так что опасаться внезапного гоп-стопа практически не приходилось, и потому я быстрым шагом двинул в сторону центра. Напиваться вечером воскресенья — ну, о чем я думал? А всё этот старый конь Сивоконь!
Вообще-то это было страшно: ни черта не помнить. Не знаю, как с Белозором — со мной такого раньше не случалось. Последние воспоминания: Анатольич праздновал рождение внука, а в одиночку он не пил — считал зазорным. Потому пригласил меня. Не знаю, как так вышло, что именно со мной сдружился этот матерый водила и просто прожженный мужик, но — общались мы, пожалуй, поболее, чем любые два других сотрудника редакции. Поэтому я не счел для себя слишком большой наглостью заявиться к нему с утра пораньше. Нужно же было выяснить, как я оказался в квартире у Май!
***
Анатольичу тоже не спалось. Он сидел под подъездом на лавочке и курил, щуря от дыма заспанные глаза. На часах было около семи утра.
— О! К нам приехал, к нам приехал... Герман Викторович да-а-а-арагой! — пропел он сиплым голосом, — А ты что — тоже про Исакова вспомнил?
Ох, мать! Вот теперь — вспомнил. Исаков организовал пресс-тур для журналистов областных и республиканских изданий, чтобы показать, чем живет дубровицкая нефтянка. Одна из самых молодых и перспективных отраслей народного хозяйства БССР, между прочим! Он за эти три месяца, что прошли после его назначения на должность заместителя генерального директора НГДП "Дубровицанефть", много внимания уделил культуре труда и быта на предприятии и теперь спешил похвастаться результатами своей бурной деятельности. Вот уж кого не обвинишь в излишней скромности! Но мне это было только на руку. Пусть все знают, что в Дубровице работать лучше всего, и начальство у нас — самое-самое... Я его так распишу — Геббельс позавидует!
— О, вижу — вспомнил. Что, Гера — так плохо?
— Очень плохо, Анатольич. Ты как меня до такого состояния опоил, признавайся?
— Я-а-а-а? — Сивоконь сделал честные глаза, что, учитывая его прапорское прошлое, выглядело очень подозрительно, — Да ты сам — хлопнул сто, потом еще двести, потом снова сто — и пошел на переговорный пункт в Мурманск звонить! Я тебя остановить пытался — в дверях стал, да куда там! Ты меня за плечи взял — и переставил. И пошел!
