— А ты кто такой будешь, мил человек? — спросила у меня синеглазая пенсионерка. — Альбинкин ухажёр? Или по делу какому к ней явился?
Строгие (но любопытные) взгляды женщин просканировали мою внешность. Мне тут же вспомнилось, как я сам рассматривал своё отражение в зеркале перед поездкой к Королеве. Память воскресила увиденную тогда картину. Я прикинул, кем сейчас выглядел. На важного начальника точно не походил. Да и вообще не казался «серьёзным человеком». Скорее годился на роль тайного воздыхателя. Или напоминал посыльного — измученного долгой беготнёй, толкотнёй в общественном транспорте, бестолковыми указаниями начальников и жизненной несправедливостью.
— Комсомолец я. Разве не видно?
Ткнул пальцем в свой комсомольский значок — тот блеснул, будто драгоценный камень.
— По поручению совета комсомольского актива Зареченского горного института, — выдал я скороговоркой, — разношу подарки лучшим студенткам в честь Международного женского дня. Альбина Нежина сегодня седьмая в моём списке. И не последняя.
Стряхнул рукой с пальто «пыль дорог», устало выдохнул (напрашивался на сочувствие). Отметил, что взгляды женщин потеплели (я перестал быть для них непонятным и подозрительным незнакомцем — обрёл в их глазах ярлык с конкретным названием), оставили мою физиономию в покое, отстали от одежды и вновь скрестились на сумке. Женщины всматривались в мою ношу — ну точно как охранники в аэропорту будущего, искавшие в ручной клади туристов предполагаемую бомбу. Я чуть взмахнул сумкой — намекнул, что ничего опасного и тяжёлого не принёс. Вывел этим жестом пенсионерок из оцепенения.
— Так рано ж ещё! — удивилась синеглазая. — До восьмого марта, почитай, больше недели!
Помахала ресницами.
— Наша Альбинка, никак, лучшая? — спросила её соседка по лавке.
Поджала губы.
— А что ты ей принёс-то, комсомолец? — сказала третья женщина. — Чем студенток-то нынче поздравляют? Что-то тощая у тебя сумка-то. Небось, ерунду какую притащил? Ваш комсомольский актив не очень-то расщедрился на подарок для нашей девки?
Женщины обменялись взглядами, заулыбались. Читал в их взглядах, что они довольны сегодняшним днём: сперва наблюдали, как в скорую усадили Альбинину маму, теперь допрашивали разносившего подарки комсомольца. Они явно чувствовали себя важными людьми. И считали, что не зря сегодня мёрзли около подъезда. Думаю, о подобных развлечениях они мечтали с осени. Я состроил серьёзную мину. Гордо выпрямил спину. Расправил плечи. Изобразил представителя комсомольского актива Зареченского горного института (не самого главного представителя, а того, что на посылках).
— До восьмого марта не восемь дней, а всего три выходных осталось, — сказал я. — Все остальные дни — учебные. А я тоже студент. И по будням носиться с подарками по городу не могу.
Тряхнул головой.
— Отличниц в Зареченском горном институте много. И наш город большой. А мне одному приходится бегать. На автобусе разъезжаю за свой счёт, между прочим.
Вздохнул.
— Машину с личным водителем мне не выделили. Отсюда аж к Комсомольским прудам поеду! Успеть бы добраться туда до темноты.
Женщины сочувствующе покивали.
— Так в сумке-то что принёс? — спросила синеглазая.
Она вытянула шею. Соседки по лавке последовали её примеру. Женщины, словно три гусыни, склонили головы — будто надеялись сунуть в мою сумку носы, не вставая с лавки. Я важно хмыкнул, обтёр ладонь о пальто. Запустил руку в сумку, достал бумажный пакет с конфетами. Пакет не выглядел подарочным, да и помялся в автобусе. Но в нынешние времена люди в Зареченске и не привыкли к ярким обёрткам и красивым упаковкам: тут не заграница и даже не Москва. Я взвесил пакет в ладони — показал женщинам, что он не лёгкий (полтора килограмма). Приоткрыл его, продемонстрировал содержимое пакета пенсионеркам.
— Конфеты, — разочаровано сказала синеглазая. — Самые обыкновенные. В нашем «Гастрономе» таких конфет полно.
Женщины заулыбались — будто обрадовались, что им не придётся завидовать Альбине Нежиной.
— И ещё вот.
Я вынул из сумки пачку чая — очень невзрачную, на мой взгляд. Сам бы на такую в магазине и внимания не обратил — раньше, в прошлой жизни. Сейчас же такой чай я в магазине не замечал. А Пашка Могильный уверял, что и не увижу. «Это тебе не первый сорт, — говорил он. — Такой чай на полках пылиться не будет. Сейчас нужно связи иметь, чтобы его купить». Я выровнял вмятину на упаковке. Повернул пачку к женщинам стороной с этикеткой. Увидел, что пенсионерки дружно встрепенулись при виде картинки со слоном. Вновь вытянули шеи, сощурили глаза.
— Ух ты ж! Индийский! Высший сорт!
— Это ж в каком-таком магазине его комсомольцы брали?
— А пенсионерам что на праздник выдавать будут?
Я воровато спрятал в сумку чай и конфеты. На шаг попятился — на всякой случай. Взмахнул рукой, отметая претензии к своей персоне.
— О подарках для пенсионеров ничего не знаю. Это не в моей компетенции вопрос. Я только по линии комсомольской организации поздравления разношу.
Скопировал жест пенсионерки — указал вверх.
— Так вы говорите, есть сейчас кто-то в двенадцатой квартире? — спросил я.
— Уехала Альбинка. В больницу с мамкой укатила.
— Там только полюбовник её мамаши.
— Пьяный он уже. Вон как Тамарку-то отоварил! Бошку ей пробил.
Я вздохнул, покачал головой.
Сказал:
— Нет, от Комсомольских прудов сюда обратно не поеду. Да и на следующие выходные мне ещё кучу мест посетить придётся. В конце концов… моё дело — только доставить подарки по адресу. И всё. А дальше — они сами пусть потом разбираются!
Показал женщинам сумку.
— Я своё дело сделаю, — сообщил пенсионеркам. — Подарок отнесу. Будете свидетелями.
Женщины закивали, будто китайские болванчики.
— Двенадцатая — это четвёртый этаж? — спросил я.
Женщины хором ответили.
— Ну… хорошо, хоть не пятый, — сказал я.
Постучал подошвами ботинок по земле (отряхнул с них мусор). Улыбнулся напоследок бдительным пенсионеркам. И направился к двери подъезда.
* * *
Любители писать в подъезде на стенах пока игнорировали приближавшийся юбилей Вождя. В этом я убедился, пока поднимался по ступеням. Заметил несколько свежих надписей. Отметил, что парочка сообщений даже написаны без ошибок (если только те не закрались в смысл текста, исказив его до неузнаваемости). Но ни одна строка на стене не посвящалась грядущему в апреле событию. Как комсомолец, я возмутился политической несознательности создателей внутриподъездных петроглифов. Однако не внёс изменения в чужие записи: посчитал себя не вправе корректировать народные творения. Да и понадеялся, что уличные прозаики всё же осознают ошибку и внесут свой вклад в подготовку к всесоюзному празднику.
Я удивился, услышав собственный печальный вздох. Остановился между вторым и третьим этажом — задумался над тем, что именно меня вдруг опечалило. Прислушался к своим мыслям и чувствам. И обнаружил: расстроился вовсе не потому, что не встречусь с Альбиной Нежиной — мне стало жаль… своё пальто. Я понял, что вновь испачкаю одежду. Химчистка, безусловно, устранит эту неприятность. Вот только в этот раз оплачивать услуги специалистов буду из своего кармана. И дома отсидеться не смогу — придётся походить в институт в стареньком пальто Комсомольца. Это открытие едва не заставило меня развернуться и отказаться от визита в квартиру Нежиной. Уж очень мне не нравилось расхаживать оборванцем.
«Ладно, Дима, — подумал я. — Успокойся. Ты и в этом прикиде не похож на мажора. Походишь немного в старье — ничего с тобой не случится. Попридержишь гордыню и перетерпишь». Сунул руку под пальто, достал из кармана рубашки сложенные пополам денежные купюры. Отделил от денежной массы трёхрублёвую банкноту… покачал головой, вернул «трёшку» обратно. Взял пять рублей. Мысленно попрощался с «пятёркой» (в прошлой жизни и не подумал бы, что стану грустить при расставании с подобной суммой), сунул её в карман брюк. Остальные невеликие финансы я вернул на прежнее место хранения — поближе к шраму на сердце. Понял, что совершенно не волнуюсь. Будто шёл просто пить чай с конфетами.
