«Человек привыкает ко всему, — напомнил я сам себе. — И даже к неприятностям». Взобрался на четвёртый этаж, уловил знакомый запах — в одной из квартир жарили котлеты. Сглотнул слюну, расстегнул верхнюю пуговицу на пальто, сдвинул на затылок шапку. Огляделся. С прошлого моего посещения на этой лестничной площадке ничего не изменилось. Не появились тут ни камеры наблюдения, ни дверные глазки. По-прежнему отсутствовали и кнопки звонков. Из квартир доносились голоса жильцов. Я разобрал часть слов — узнал, что соседи всё ещё обсуждали травму Тамары Нежиной и визит медиков из скорой помощи. Женский голос помянул милицию — мужской велел присматривать за котлетами.
Громко кашлянул — голоса в квартире номер пятнадцать смолкли. Услышал скрип паркета. Что-то царапнуло по деревянной поверхности двери изнутри, но дверь не приоткрылась. Я снова разразился кашлем — сообщил, что моё присутствие Альбининым соседям не померещилось. Покосился на вход в тринадцатую квартиру. Именно там проживала Изольда Матвеевна — одинокая пенсионерка, о которой рассказывала Королева. В её жилище имелся телефон, спаренный с аппаратом из соседнего подъезда. Я почти не сомневался, что именно вдова сегодня и вызвала для Альбининой мамы скорую помощь. А значит, женщина была дома. Пусть и не афишировала своё присутствие ни голосом, ни скрипом, ни звоном дверной цепочки.
«Очень надеюсь, что этот урод не уснул», — подумал я. Всё же расстегнул пальто (чтобы не растерять пуговицы). Подошёл к двери Нежиной, решительно постучал — громко, но не нагло. Об улыбке не позаботился: в глазок меня Альбинины соседи не увидят. Но и ломиться в дверь не пытался: не сомневался, что каждое моё слово или шумное действие станет достоянием общественности. Хлопнул рукой по карману — проверил, на месте ли пятирублёвая банкнота. «И помни, Димочка, — напомнил я сам себе. — Теперь ты не двухметровый гигант. А щуплый мальчишка. Веди себя соответственно. И всё у тебя получится». Я не услышал шум шагов в Альбининой квартире. Но дверь вдруг резко приоткрылась — в нос мне дохнуло спиртным запашком.
— О! Пионер!
Мне показалось, что голос Сан Саныча Кузина звучал хрипловато, будто мужчина застудил голосовые связки. Да и сам Сан Саныч выглядел нездорово — предстал передо мной с опухшим лицом, с воспалёнными глазами. Блеснул золотой коронкой, скривив губы в усмешке. Я смотрел на его помятую внешность. И сравнивал Кузина собой (со своим отражением, которое только сегодня внимательно рассматривал в зеркале). Отметил, что мы оба невысокие. И вовсе не атлеты. Природа не наградила нас густой шевелюрой. Зато она выдала нам схожие овалы лица. На этом замеченные мной сходства закончились. Не удержался — улыбнулся. Потому что пришёл к выводу: я настоящий красавец — в сравнении с этим татуированным алкашом.
— Здравствуйте! — громко сказал я. — Знаю, что Альбины сейчас нет дома. Это очень печально. Но я бы хотел оставить для неё подарок. Если вы, конечно, не возражаете.
Времени на возражения Сан Санычу не оставил. Шагнул через порог, протиснулся в дверной проём. Чиркнул тканью пальто по доске дверной коробки, плечом отодвинул Кузина со своего пути (проделал это уверенно, без лишней вежливости). Сожитель Альбининой мамы пошатнулся. Но на ногах устоял. Растеряно заморгал. Я сразу же взглянул в сторону кухни — никого там не увидел. Почувствовал в воздухе запах табачного дыма и больницы (должно быть, принесённый сюда медиками). Заметил, как Сан Саныч почесал голый живот, подтянул штаны (не треники — серые в полоску брюки от костюма). Дохнул на меня спиртными парами… и молча прикрыл дверь — без громких возмущений и гневных воплей.
— Ну… входи, пионер, — спокойно сказал он. — Брось, что принёс, в Альбинкину комнату. Вечером домой вернётся — найдет твои подарки.
С прошлого моего визита интерьер квартиры не изменился. Видавший виды коврик на полу прихожей смялся у меня под ногами — собрался «гармошкой». Я расправил его носком ботинка. Вновь рассматривал сваленную горой обувь в прихожей, трещину на зеркале, потёртые и пожелтевшие обои. Взглянул на вмятины, что красовались на плотно прикрытых межкомнатных дверях. Из прихожей смог заглянуть только в кухню. Разглядел там заваленный грязной посудой стол, пару пустых бутылок на полу, пепельницу с горой окурков, туман из табачного дыма. Но не увидел собутыльников Сан Саныча: либо те уже ушли, либо сегодня сожитель Альбининой мамы пьянствовал в гордом одиночестве.
Кузин икнул, прижал руку к животу.
— Пионер, ты трёшку мне до зарплаты не займёшь? — спросил он.
Сан Саныч снова блеснул золотом во рту — будто продемонстрировал свою платежеспособность. Я пробежался глазами по синим линиям татуировок на его груди и животе (похожие «картинки» видел в прошлой жизни, но не интересовался, какой смысл вкладывали в эти рисунки). Отметил, что по штанам Кузина не мешало бы «пройтись утюгом» (меня раздражало, когда мужчины носили не глаженые брюки). Взглянул на босые ноги Сан Саныча — покрытые сеткой синих вен, с толстыми короткими пальцами и с изъеденными грибком ногтями. Увидел разбитые костяшки на руках у мужчины — раны явно несвежие: Кузин если и дрался, то точно не сегодня (об этом говорили и пожелтевшие гематомы на его челюсти).
В уличной обуви я прошел к комнате Королевы, без стеснения распахнул дверь.
Первое, что заметил — это выкройки для пошива одежды, вырезанные из миллиметровой бумаги. Нежина разложила их на кровати, будто пыталась собрать пазл. Обрезки миллиметровки я увидел и на столе — там, где раньше стояла печатная машинка (сейчас машинку я в комнате не разглядел). Линейка, карандаши, ножницы, белые мелки — всё это бросили на столешнице в беспорядке, будто хозяйка покидала комнату в спешке. «Так, похоже, и было, — подумал я. — Уж точно Альбина не планировала на сегодня поездку в салоне машины скорой помощи». Но не заметил я в комнате и признаков подготовки к встрече со мной. Словно Королева рассчитывала влить в меня на кухне чашку чая и тут же выпроводить.
— Займи денег, пионер, — повторил Кузин. — Я ж вижу, что рваные у тебя есть. Даже Альбинке вон что-то припёр — не пожадничал.
Он указал на мою сумку.
— С хорошими людьми нужно делиться, пионер, — заявил Сан Саныч. — Не жмись — отслюнявь троячок. Стипендию, небось получаешь. Так что делись.
Кузин скрестил на груди руки, следил за мной мутным взглядом. Он не отходил от входной двери, будто своим телом преграждал мне путь из квартиры. Явно пребывал навеселе. Но пьяным в стельку мужчина не выглядел. И крепко стоял на ногах (пусть и босиком). Я помнил, как легко оттеснил его с пути. Ни на миг не усомнился, что смогу дать этому алкашу отпор — если захочу. Здоровяком Сан Саныч не выглядел. Но и хилым мальчишкой не казался… как я. Однако, в отличие от Кузина, я был трезв и уверен в себе. И хорошо понимал, зачем явился в эту квартиру. «Повезло мужику, что мне не вернули кастет, — подумал я. — А то не удержался бы сейчас — подправил бы этому козлу физиономию».
— Иди нахрен, урод, — проговорил я (тихо, но чётко).
В комнату Альбины я не вошёл. От порога бросил пакет с конфетами на кровать (он приземлился между листами миллиметровой бумаги, повалился на бок, просыпав на покрывало несколько карамелек), туда же метнул и пачку с чаем — та кувыркнулась по покрывалу, повернулась к входу этикеткой со слоном. Я скомкал тряпичную сумку, сунул её в карман пальто. И повернулся лицом к Кузину. Тот смотрел на меня широко открытыми глазами. Не усмехался. Выглядел удивлённым.
— Что ты сказал, сосунок? — спорил он.
Я объяснил ему, куда именно его отправил. Сделал это подробно (даже слишком). Говорил негромко — чтобы меня расслышал только Сан Саныч, но ни в коем случае не соседи Нежиных. Описывал позы, какие советовал принять Кузину. Подумал, что тот всё же недостаточно трезв для понимания моей речи: уж с очень глупым выражением на лице сожитель Тамары Нежиной выслушивал мои объяснения. Мои намёки на нетрадиционную сексуальную ориентацию Сан Саныча явно не доходили до его замутнённого алкоголем сознания.
