Глава 6
Тудух-тудух, мы идем по Африке. Тудух-тудух, только пыль клубится. По зеленой Африке… Я иду в магазин.
Альфа и Омега студенческой жизни на картошке, это вечерние посиделки с алкоголем. Только они и примиряют многих с экстремальными условиями жизни.
После моего появления в колхозе прошло пять дней. Я приехал в первый рабочий день. И сразу очутился на грядке. Группа студентов казалась удивительно маленькой, по сравнению с полем, что предстояло убрать.
В первый рабочий день на краю поля нас ожидала суровая женщина. Колхозный бригадир, которому мы уберем урожай. Быстро объяснила принципы уборки. Посетовала на то, что городские оставляют в грядках две трети урожая.
Моя реальная сущность встрепенулась, и вспомнила, что где-то поблизости есть тюремная зона, она же ИТК. В голове мгновенно созрел план. Договариваемся с начальством колонии, и выгоняем зеков на уборку. Они все это качественно убирают за неделю. В оплату отдаем им треть собранного. Колония в экстазе питается картошкой, вместо надоевшей перловки. Студенты сдают треть урожая и уезжают домой, исполнив долг перед родиной. Треть картохи я, вместе с тюремным начальством, реализую на рынках Ленинграда, и в многочисленных ОРСах городских предприятий за наличные.
Дополнительными бонусами идет свежий воздух зекам, внимание одиноким колхозницам, расцвет самогоноварения в отдельно взятом колхозе, внеплановые каникулы студентам, и деревенский беби-бум следующим летом.
Вздохнул и успокоился. Кроме тюремного начальства меня никто не поймет.
Разобрали ящики, разошлись по грядкам и приступили. В уборке картошки главное – поймать дзен. А отрешившись, руки сами уже делают то, что требуется, голова совершенно свободна.
Ленка держалась со мной отстраненно и суховато. На следующий после моего приезда день, наши ряды еще пополнились. В наш поток влились еще шестеро парней и одна девушка. Два парня и девушка перевелись из других институтов, остальные вернулись из армии и восстановились. Деканат их немедленно загнал в колхоз.
Один из прибывших, высокий спортивный блондин, сразу же овладел вниманием наших девушек. Максимова, глядя на него, откровенно млела. Я,глядя на неё, внутренне потешался. Но, чтобы не нарушить ход вещей, делал страдающе-нервный вид. Мои скромные сто семьдесят два неброской внешности, явно проигрывали ста восьмидесяти трем спортивности и крашенной челке.
И вот вчера я прямо спросил её, что черт возьми, происходит? На что мне сообщили, что нам нужно расстаться.
С огромным трудом скрыл довольный блеск глаз, и изобразил страдание. Кто его знает, как Максимова воспримет мою радость? Вдруг озаботится вопросом, чем это я ему так нехороша, что он обрадовался? Последствия такого типа вопросов, задаваемых женщиной самой себе — непредсказуемы.
А я хочу, чтоб её судьба осталась той же что и была. Хотя бы потому что она мне, пятидесятисемилетнему, понравилась. Не как объект вожделения. А просто как славная, веселая и умная девчонка. В той реальности меня прямо корежило вопросом, почему со мной остаются стервы, а хорошие девушки меня избегают. Это не говоря о том, что я, как и любой парень, был уверен, бабам лучше меня не найти. Просто они дуры.
Но сейчас я повзрослел, да и знаю, что будет. Она выйдет замуж за парня, что работает от нас наискосок, и на которого она сейчас не обращает внимания. А он — вполне перспективный карьерист. Мальчик из хорошей питерской семьи. Вступит в КПСС весной девяносто первого года. И тем не менее, сделает очень неплохую карьеру в налоговых органах Питера. Да и она тоже достигнет наслабых чинов на госслужбе. При двух сыновьях. Это, с моей точки зрения, заслуживает.
Блондин, кстати, оказался редким болваном, совершенно разочаровавшим Максимову при общении, и вылетевшим после зимней сессии.
А я устроил в общем-то классический водевиль, с восклицаниями типо — одумайся и прочее. А потом поменялся с одногрупником и теперь собираю картошку со Светкой Павловой. А он с Ленкой. Объяснил, что мне тяжело быть рядом.
Демонстративно напился вечером с Саней, играя в две гитары душераздирающие блюзы. У каждой уважающей себя девушки, для успешных отношений с противоположным полом, должен быть безнадежно влюбленный бывший. Не как запасная позиция, а для самооценки. Короче, все по плану.
И вот сегодня делегирован в центральную усадьбу колхоза за бухлом. У кого-то из девчонок ДР, и коллектив хочет праздника.
Говоря коллектив, я имею в виду как-то само собой сложившуюся компанию парней и девушек. Мы вместе собираемся у девчонок в комнате и коротаем дождливые вечера. Я хмур и сумрачен, страдаю.
Я и вправду утомился атмосферой общежития. Эта скученность, когда негде побыть одному, напрягает. Ведь даже сортир у нас — четырехместный скворечник.
Поэтому, когда встал вопрос, кому идти, вызвался сам. И вот, бреду по шпалам ж/д линии Ленинград-Мурманск. Центральная усадьба в семи километрах. Наш колхоз по размерам чуть больше Лихтенштейна, но гораздо безлюднее.
С Саней я подружился так же легко и просто как и в прошлой реальности. Я занял койку рядом с ним, и мы пол-ночи болтали про музыку. Мой Fender за пятьдесят долларов привел его в душный восторг, и он пропал для общения. Все свободное время сидит и играет. Когда предложил присоединиться к пьянке, отказался. Есть у меня на этого гитариста виды. Так что пусть.
Вино-водочный магазин времен сухого закона описать трудно. Эта суровая, молчаливая, толпа перед входом. Эта строгая атмосфера братства пред постигшей страну бедой – борьбой с пьянством. Эти счастливые лица вывалвающихся из магазина, прижимающих к животу заветные бутылки.
Прикинул очередь и понял, что стоять часа два. Ну его. Обошел магазин, пошел в сторону автовокзала. Ко мне на грудь вдруг бросилась какая-то старушка, с криками:
— Митенька, сынок! Вернулся!
В полнейшем ахуе остановился. Старушка всмотрелась в мое лицо.
— Ой, прости, милый! Очень ты на моего Митеньку похож. Сынок он мой.
— Где ж он, что вы так убиваетесь?
— Сидит, милый. Скоро выпустить должны. Вот я и решила что это он уже.
— Ну, счастья вам, пойду я.
— Спаси тя бог, милый.
Наконец-то я одет аутентично месту! На мне русская народная обувь этого времени — кирзачи. Брезентовые штаны, и ватник.
