— Всех? — только и спросила женщина.
— Всех, — лаконично отозвался искупитель. — А когда меня отпустил безудержный гнев, когда я пришел в себя, окровавленный, с ножом в руках над трупами… Тогда я, наконец, понял, что потерял. Чем заплатил за грехи прошлого. И сколь тяжел, но справедлив гнев Божий.
— Так ты и стал искупителем?
— Не сразу. Но да, с этого начался мой истинный путь к Пантократору. Тогда я и взял себе прозвище, чтобы не забывать. Никогда не забывать.
— Ты принял тяжелую ношу, — заметила Елена.
Она запуталась, стараясь разобрать по полочкам новое отношение к спутнику. С одной стороны искупитель вызывал отвращение, и женщина отлично понимала, отчего Гамилла так ненавидит бандита. С другой же… Сложно все это.
— Бог милостив, — отозвался старик. — Он дал мне возможность искупить при жизни хотя бы малую часть грехов. Такова Его великая милость, которая выпадает немногим. Я стараюсь быть достойным, хоть это и непросто. Ведь я был плохим человеком… Очень плохим, — повторил Насильник горькие слова, с которых началась его история.
— Ты нашел успокоение?
— Нет. Моим грехам прощения нет, я знаю это. Всегда знал. Хоть и пытался забыть.
— Правда, как солнце, — сама не зная, почему, вдруг сказала Елена. Сказала и не могла вспомнить, откуда ей на ум пришли эти, именно эти слова. Она была уверена, что кого-то процитировала. Но кого? Прежняя Елена никак не отпускала новую, регулярно подбрасывая артефакты иной жизни.
— Что?
— От нее можно закрыться. Но солнце от этого не исчезнет.
— Да, — согласился, поразмыслив, искупитель. — Мудро сказано. Совершенное зло остается, его уже не изменить, не вычеркнуть из прошлого, как ни прикрывайся ладошкой. Все, что я сотворил, пребудет навсегда. Но я стараюсь. Я готовлюсь к тому часу, когда Пантократор узрит меня и возьмет в десницу Свою весы о двух чашах, белой и черной, для измерения добрых и злых поступков.
— Ты надеешься, что бог тебя простит?
— Нет, — покачал головой Насильник, и женщина удивленно посмотрела на него.
— Чего же ты хочешь, если не прощения? — спросила Елена.
Искупитель помолчал, обдумывая ответ. Витора, кажется, заснула прямо в седле. Ночь обещала быть очень теплой и дивно красивой, езжай по дороге хоть до самого утра, только лошадей береги.
— Я хочу встать пред Ним с поднятой головой. Не как ребенок, укравший хлеб из рук немощного родича. А как Человек. Как Его творение.
Слово «Человек» искупитель отчетливо вымолвил с большой буквы.
— И сказать… сказать: «Создатель мой, я грешен, но я старался и сделал то, что мог за отпущенный мне срок. Оцени же меня без снисхождения, лишь по деяниям».
Не понять мне истинно верующих, подумала Елена. В самом деле, не понять никогда.
Она молчала, завороженная мрачным трагизмом повести Насильника. Обыденно страшной историей негодяя, который раскаялся, но слишком поздно, изувечив десятки, может быть сотни чужих судеб.
— Только не говори никому, — попросил искупитель. — Не то, чтобы я чего-то боялся… Но все равно как-то неловко. Это между мной и Пантократором… И еще Клевией.
— Так ее звали?
— Да. И это, пожалуй, единственное, о чем я по-настоящему жалею. Нам больше никогда не встретиться. Я… не узнаю правду.
— Почему? — не поняла Елена.
— Ну как же, — удивленно посмотрел на нее искупитель. — Она праведница, она в раю. Я же отправлюсь в ад.
— А, понятно… Я никому не скажу, — пообещала женщина.
— Вот и хорошо, — закончил разговор Насильник.
* * *
— И что мне теперь делать с этой историей? — зло вопросила Гамилла. — Может поплакать над ней? Пожалеть горькую судьбинушку подлой мрази?
— Нет. Понять, что твоя ненависть к нему бесполезна.
Елена смотрела на арбалетчицу внимательно и строго.
— Ты мучаешь себя злостью, пожеланием для него всяческих кар. Радостью от того, что он страдает. Но пойми, это все бьет в первую очередь по тебе. А он… он живет в собственном аду. Много лет. То, что он переживает, что думает о себе — стократ хуже всего, что ты могла бы ему пожелать. Поэтому… не нужно.
— Простить еще одну скотину? — недоверчиво спросила Гамилла. — Не перебор ли?
Елена пожала плечами, немного подумала.
— Я тут ничего не посоветую, — честно сказала она. — Милосердие за чужой счет… то есть за твой… это гадко. Но… он умрет сегодня. Может быть завтра. Вряд ли протянет дольше. И он точно знает, не верит, а именно знает, что бог его не простит. Что все добро, которое он сотворил, никогда не уравняет чашу со злом. Ад ждет его. Стоит ли жечь собственную душу ненавистью к человеку, который так жестоко наказывает себя раскаянием? Не знаю.
— Иди к черту, — бросила Гамилла и ушла в сарай, хлопнув старой дверью на кожаных ремнях вместо петель. Елена промолчала, не услышав в голосе арбалетчицы настоящей злости. Лекарка взяла у Бьярна котелок с теплой водой и пошла на второй этаж, менять компрессы измученного бретера. Неожиданно к женщине присоединился Артиго, исцарапанный, покрытый синяками, в лохмотьях, которые остались от роскошного костюмчика. Он помогал неумело, путаясь в собственных пальцах, однако старательно и молча. Закончив, Елена отправила его к Насильнику, приказав сидеть, следить за самочувствием смертельно раненого и звать в случае чего. Ребенок так же молча кивнул и выполнил указание. Елена проводила дворянчика удивленным взглядом. Юный аристократ сильно переменился за ночь хаоса и убийств. При этом Елена никак не могла понять, в лучшую или худшую сторону. То ли у мальчишки внезапно проявился внутренний стержень, то ли Артиго окончательно впал в отстраненный аутизм, реагируя лишь на прямые раздражители.
Подумаю в свое время, после, решила Елена, увидев, что бретер, наконец, пришел в себя. И его первыми словами оказалось неожиданное:
— Почему ты вернулась?
— Нашел момент, — буркнула женщина, садясь на шаткую скамейку, собранную из трех сломанных. — Тебе бы помолиться за чудесное спасение.
— Поч-чему? — повторил бретер, который больше не являлся бретером.
Раньян дрожал, капли пота стекали по широкой груди, пересеченной красными полосами швов.
— Ты везунчик, — сказала Елена, тронув почти незаметный среди прочих, на животе слева, под ребрами, едва ли в полпальца длиной. Самый незаметный и самый опасный.
— Почему? — снова повторил Раньян, тяжело дыша.
— Клинок с плохо точеными лезвиями. Острие раздвинуло внутренности, не прорезав стенки кишок. Иначе сейчас ты бы колотился пятками в агонии.
«Вместе с Насильником» — добавила она про себя.
Раньян облизал пересохшие губы, как следует продышался и, не унимаясь, повторил, будто вопрос означал для него жизнь или смерть:
— Почему?
Елена прикусила губу, отвечать ей не хотелось, вернее думать над ответом не хотелось. Бретер пытался сжать кулаки, но слабые пальцы не слушались, загребая ветхую простыню, как птичьи лапки.
— Почему я вернулась… — эхом повторила Елена и, глядя прямо в темные глаза бретера, спросила уже сама. — А почему ты прогнал меня? Почему не пошел со мной?
— Я…
Раньян поперхнулся, с трудом удержался от кашля, понимая, что будет больно. Осторожно сглотнул горечь с основания языка. После этого вымолвил:
— Я… боялся. Тебя. И за тебя. Тетрарх прислал мне письмо с требованием явиться. Там либо награда… Либо смерть. Смерть вероятней.
— Ты думал, что пойдешь на смерть? — уточнила Елена. — Не хотел тащить меня с собой?
Он помолчал, стараясь удержаться от кашля, чтобы не тревожить иссеченную грудь. Елена выжала в рот бретеру еще немного воды с тряпочки, посоветовав не глотать, а болтать под языком. В принципе, наверное, можно было дать ему попить нормально… однако лекарка решила еще день обождать. Все-таки боец получил рану в живот, и хотя удачно разминулся со смертью, рисковать не стоило.
— Теперь сплюнь, что осталось, — она подставила плошку.
