— Слушай, Румын. А ты и в правду дурак. Стой, не дергайся! Папу надо было слушать. Чистый знает, что говорит…
— Ты… гр… чего?
Я вздыхаю и оглядываюсь на школу. Курильщики за углом уже освободили пустырь и вяло тянутся на уроки. Звонко заверещал школьный звонок, и те, кто шел, рванули с высокого старта. Пора.
— Пойдем, чудо! Покажу тебе Караваева.
И медленно направляюсь вдоль школы к излюбленному месту школьных хулиганов. Румын, оглушенный моей наглостью и трясущийся от бешенства, двигает за мной, не забыв привычно раскидывать колени на ходу. Я хмыкаю.
— Ну… ты… шкет…, — у него клокотало, — Ну…
«Заяц, Погоди!» — додумываю я и подвожу черту почтенному собранию:
— Вот и пришли.
Румыну звонко засвечивают между глаз.
* * *
Любопытный удар.
Легкий, сочный. Ладошкой. У Ирины ладошки маленькие изящные, с длинными музыкальными пальчиками. Прелесть, а не девушка. Что интересно, парень сознание не потерял. Даже не покачнулся.
А стал… дураком. Как я и обещал. Вялый, безобидный, как телок. Повис на плечах Ирины и как пьяный поволочил ноги туда, куда его повели. А повели его к дальнему за школой забору, где огромные кусты, с которыми я скоро сроднюсь, наверное.
За забором, в один из проломов которого мы втискиваемся, петляет по тенистому склону узкая живописная улочка. Здесь даже на мотоцикле трудно проехать. Отсюда через балку видны заросли Исторического бульвара и купол Панорамы. А еще здесь много разбитых и заброшенных со времен войны домиков. «Развалки», как мы их тогда называли. Тут черта можно спрятать. И малышне лазить здесь категорически запрещено родителями всех мастей. Опасно. Только ведь все равно лазили. Бывало, и калечились под обломками очередного рухнувшего от ветхости перекрытия. Порой и насмерть, бывало…
Мрачные места.
В одну из руин этого хаоса мы и затаскиваем нашего клиента. От домика остались лишь обшарпанные унылые стены. Кусок крыши держится на честном слове только над дальней комнатенкой. Ни окон, ни дверей, разумеется, нет. Все завалено мусором, обломками мебели, осыпавшейся штукатуркой. Местами нагажено, в одном из углов явно когда-то жгли костер. Там валяются ящики из-под фруктов и мусора значительно меньше. Видимо, его просто отпинали ногами чуть в сторону для создания бичёвского комфорта. Туда прямо на пол Ирина и усаживает Румына.
Он хорош! Глаза пустые-пустые. Лицо расслаблено и умиротворено, рот приоткрыт, с уголка губ струится слюна. Спасибо, что сфинктеры своего ануса не расслабил. А ведь мог. Девушка заваливает его на бок и защелкивает за спиной наручники. Возвращает Румына в тупо-сидячее положение и садится перед ним на корточки.
Двумя руками Ирина начинает слегка подергивать бедолагу за мочки ушей, а потом вдруг резким движением хлопает ладошками по его ушам. Парень с лязгом хлопает челюстью и выпячивает глаза на свою мучительницу. В них нарастает осмысленность, потом ужас и категорический отказ восприятия окружающей реальности. Он начинает икать.
— Медленно набрал воздух, — спокойно, плавно и нараспев говорит Ирина, — и задержал дыхание.
Парень быстро согласно кивает головой, надувает щеки и выпучивает глаза. Потом что-то хочет сделать руками, но обнаруживает непонятную проблему: руки ему неподвластны. С шумом выдыхает и открывает рот, намереваясь что-то сказать. Ирина мягким движением вставляет в это отверстие кусок ветоши, найденной тут же на полу. Фу!
— Теперь слушай и кивай, если понял, — мой личный педиатр протягивает к Румыну руку и нажимает на какую-то точку справа под челюстью, — Людям бывает больно…
Парень выпучивает глаза, мычит и стучит ногами о пол.
— … И не больно, — мучительница снова дергает его за мочку уха с другой стороны, — Если понял, кивни.
Мелко кивает раз пять.
— Я задаю вопросы. Ты отвечаешь, тебе не больно, — медленно вытягивает кляп у него изо рта, — Ты не отвечаешь, тебе больно. Понял?
— По… Понял, — выдыхает.
— Когда… у тебя… встреча… с координатором? — по короткой паузе после каждого слова.
Зрачки у Румына расширяются от ужаса. Он не понял.
— Ско?… Рди?…
Ирина досадливо морщится.
— С инспекторшей. С толстой ментовкой.
Видно, как у Румына по виску бежит струйка пота, оставляя чистую дорожку на пыльной коже.
— Каждый… Вечер…, — у него тоже: по одному слову на каждый выдох, его бьет крупная дрожь, — Пол… седьмого… Пироговка…
Это же сквер, где он встречался с женщиной-оборотнем!
— Следующий вопрос. Где… малина… Чистого?
— Не… Я не знаю. Не знаю! — он очень хочет, чтобы ему поверили. Он очень не хочет, когда больно, — Он в спортзале. Сторожем. Уборщиком. Не знаю!
В соседней комнате падает какой-то предмет. Ирина резко оборачивается, зажав Румыну рот.
Тишина.
Не спуская глаз с дверного проема, девушка не торопясь поднимает с пола знакомую Румыну ветошь, водит ею у того перед носом. Даже не сомневаясь, что ее поняли правильно и рот уже раскрыт, мягко вставляет кляп. Если бы мне не было так жутко, я бы залюбовался ее скупыми, изящными и рациональными движениями.
Опять что-то падает.
Ирина бесшумно скользит на звук, наискосок к дверному проему, стараясь не оставаться на прямой линии. На ходу, не сводя глаз с дальней комнаты, мягко поднимает с пола кусок трубы. Не глядя! Как-будто всю жизнь знала, что он там лежит.
Коротко оборачивается и кивает мне на Румына, мол, присмотри. Киваю в ответ.
Прижимается к простенку перед проемом. Коротко качнувшись, быстро заглядывает в комнату и отшатывается назад. Мне отсюда видно, что дальний угол помещения почти до потолка завален какой-то рухлядью. Оттуда доносится шорох осыпающейся штукатурки. Ирина медленно минует дверной проем так, чтобы я не терял ее из виду, продвигается вперед.
И…
Оглушительный грохот! Тишина будто взрывается скрежещущей какофонией! Со стороны дальней комнаты бьет по глазам дневной свет и все моментально пропадает в клубах пыли.
«Крыша!» — мелькает в сознании.
То, чем постоянно пугали нас встревоженные родители.
Справа елозит на боку, мычит и пытается встать Румын. Я его почти не вижу. Да никуда он не денется! Медленно в пыли двигаюсь в направлении упавшего перекрытия.
Краем глаза замечаю, как слева в оконном проеме мелькает что-то темное. Ускоряюсь и вдруг натыкаюсь всем телом на какую-то жесткую преграду. Шея попадает в чудовищные тиски, и тут же я ощущаю страшный удар спиной о стену.
Стекаю вниз, последним усилием воли удерживая сознание. От кошмара и боли, от пыли и выступивших слез пытаюсь зажмуриться. Но вдруг сквозь тень ресниц чувствую, как пыльная взвесь перед глазами темнеет и постепенно материализуется в страшное коричневое лицо с глубокими морщинами и пронзительно-пристальными глазами.
Чистый!
Не задумываясь ни на миг, закатываю глаза, мелко подрагиваю челюстью, изображая агонию умирающего человека. Одновременно с силой прокусываю губу, и понимаю, что кровь просто не успеет показаться.
Темнота смещается вправо. Я, как завороженный, не могу оторвать от нее прищуренных глаз, и даже слегка поворачиваю голову. Чистый левой рукой за грудки усаживает Румына на пол, в правом кулаке у него что-то щелкает.
И тут я с нарастающим ужасом понимания происходящего вижу, как старый урка, максимально приблизив свое лицо к лицу парня и впившись глазами в его глаза, медленно, миллиметр за миллиметром вводит тусклую полоску стали ему под ребро слева. Румын бешено мычит, выпучив глаза, яростно сучит ногами и… затихает.
Чистильщик содрогается (это что, от удовольствия?!) и змеиным движением поворачивается ко мне. У меня по мере сил неестественно вывернута голова, глаза закатаны до белков, рот открыт, из него сочится слюна с кровью. Я из последних сил сдерживаю дыхание.
Страшные секунды кажутся вечностью. Из пыльного марева слышится сначала стон, потом шум и невнятные ругательства Ирины. Яркими брызгами в голове вспыхивает радость. Убийца резко оборачивается, потом вдруг быстро взваливает на плечо труп Румына и исчезает в сумеречном мареве. Под окнами шуршит битый щебень.
Я жадно хватаю ртом воздух с пылью и сплевываю кровь.
Жив! Опять жив!
* * *
У Ирины была залита кровью левая сторона головы и тела.
Рухлядь в углу спасла ей жизнь. Крыша потеряла остатки опоры со стороны улицы и обрушилась слева, по дуге схлопывая пространство. Кто-то, а я, пожалуй, знаю кто, просто вытащил из стены со стороны двора пару расшатанных кирпичей. На счастье моей напарницы дальний угол перекрытия сразу врезался в гору мебельного хлама, и девушке досталось уже обломками. Крепко досталось!
Сейчас она, отчаянно ругаясь, выбиралась на четвереньках из кучи строительного мусора. Я по мере своих сил растаскивал в стороны куски дерева и штукатурки.
