Действительно, почему нарком иностранных дел получает новости из-за кордона, а начальник разведки нет?
— Есть кое-какие возможности, — отозвался Чичерин, но конкретно ничего не сказал. Видимо, опять многоликий Коминтерн. Может, зря я с Коммунистическим Интернационалом не хочу дружить?
— Когда планируете вернуться в Париж? — поинтересовался Чичерин.
Я только развел руками:
— Моя бы воля, сегодня бы уехал, но придется Феликса Эдмундовича ждать, нужно кое-какие вопросы обсудить, а он вернется через три дня, не раньше.
— Удачно, что вы пришли, — сообщил Георгий Валентинович. — Вы сегодня не очень заняты?
— Не особо, — осторожно ответил я, опасаясь, что меня могут «припахать» для консультаций какой-нибудь делегации. К счастью, у наркома иностранных дел были на меня другие планы.
— Сегодня в Наркомпросе станут решать вопрос о европейских гастролях Московского художественного театра. Я обещал Анатолию Васильевичу, что пришлю на совещание либо кого-нибудь из своих заместителей, либо из высокопоставленных сотрудников.
Я даже не стал переспрашивать — когда я успел стать «высокопоставленным» сотрудником НКИД? И так ясно. Торгпредство, оно по сути посольство.Мы собираемся отправить на гастроли МХАТ? Ну, пусть пока он не академический, буковки «а» в аббревиатуре нет, но мне так привычнее. Любопытно.
— А Константин Сергеевич будет? — зачем-то поинтересовался я, хотя и так ясно, что будет.
— Станиславский непременно будет, — усмехнулся Чичерин. — А вот Немирович-Данченко, тот вряд ли. Не ладят последнее время отцы-основатели. Значит, я позвоню Анатолию Васильевичу, сообщу, что прибудет товарищ Кустов из Парижа.
Кабинет Луначарского был плотно забит людьми. Непривычно, что среди присутствующих нет людей в гимнастерках или френчах, все больше в пиджаках и галстуках. Станиславский — импозантный мужчина, похожий на аристократа. Только не на настоящего, вроде папочки моей Натальи, а такого, что существует на сцене. Кроме самого народного комиссара просвещения я знал еще одного из присутствующих — вальяжную даму лет под пятьдесят. Помнил, что ее зовут Елена Константиновна, в восемнадцатом году она вместе с мужем проживала на третьем этаже гостиницы «Метрополь». Занималась она театрами, возглавляла не то секцию, не подотдел наркомата, не то еще что-то. Нет, не «ТЕО» — Театральное общество, где главенствовала супруга Троцкого, но что-то в этом духе. Помнила ли она меня? Вполне возможно, но в настоящее время это неважно.
Я сидел и слушал, не слишком-то вникая в суть разговора. Меня интересовало — а что может получить внешняя разведка от гастролей Художественного театра? Увы, пока ничего интересного не вырисовывалось. Секретов буржуазных спецслужб артисты выяснить не успеют, войти к кому-то в доверие тоже. А вот человека в театральную среду нужно внедрить, или завербовать кого-то из «аборигенов», чтобы присматривал за товарищами актерами. На всякий случай. Если кто-то окажется «невозвращенцем» — это одно, это остановить сложно, а вот если через МХТ в Советскую Россию попытаются провести какие-то запрещенные вещи, вроде нелегальной литературы, оружия… Нет, тоже вряд ли. Если, скажем, тот же МХТ регулярно выезжал на гастроли, то да, есть смысл поработать. А так, если разовая акция, то ни связей, ни информации не добудешь.
Никто из присутствующих не ставил вопроса по существу — нужны ли европейские гастроли МХТ, с этим все ясно. Вопрос касался иного — репертуара Московского художественного.
— По моему мнению, везти в Европу всю эту пошлятину, все старье, вроде «Вишневого сада» или «Анатэма», нелепо, — горячился мужчина средних лет, в бабочке и с волосами, стоящими дыбом. — Скажите, что они поймут в вашем «Вишневом саде»? Какие страдания вымирающего мира буржуазии затронут их души?
Услышав про «Анатэму», я содрогнулся. Это единственный спектакль МХТ, на котором я побывал за все время, и он оставил у меня не лучшие воспоминания. Кажется, Анатэма — один из образов дьявола, и он куда-то рвался, а его не пускали. А что этот товарищ имеет против Чехова?
— Всеволод Эмильевич считает, что в Европу нужно везти «Мистерию-буф»? И что европейцы поймут из вашей странной трактовки революции? — ехидно парировал Станиславский. — А те спектакли, с которыми мы собираемся обратиться к западному зрителю, это признанная классика. Да-да, товарищ Мейерхольд, и Чехов, и Горький, и «Село Степанчиково» Федора Михайловича — это все наша классика.
Кажется, между двумя великими режиссерами назревал вполне типичный скандал. Это может затянуться надолго. К счастью, Анатолий Васильевич, постучав по чернильнице ножичком для разрезания бумаги, призвал мэтров к порядку.
— Товарищи, на нашем совещании присутствует сотрудник наркомата иностранных дел. Он сейчас работает в Париже. Мы попросим товарища Кустова нам сказать — чем может художественный театр заинтересовать европейских зрителей? Пожалуйста, Олег Васильевич, вам слово.
Ну спасибо, товарищ нарком, удружил. А я-то Луначарского едва ли не земляком считал — все-таки, он ссылку в Вологде отбывал, рукой подать от Череповца. Но делать нечего, пришлось отвечать, импровизируя на ходу.
— Давайте исходить из того, что европейский зритель — он очень разный, — начал я, принимая глубокомысленный вид. — Московский художественный театр может столкнуться и с неприязнью со стороны белоэмиграции — а в этом случае им все равно, каким будет репертуар. С другой стороны, для европейской публики — имею в виду, «природных» французов, немцев и прочих, огромный интерес к МХТ, и к системе Константина Сергеевича Станиславского. В Париже я несколько раз видел объявления, где так называемые ученики Станиславского или бывшие артисты МХТ, проводили занятия по сценическому искусству и брали немалые деньги. Я еще удивлялся, откуда в МХТ столько артистов? И почему мне неизвестно ни одно имя?
— Приятно слышать, — усмехнулся Станиславский. — Мне рассказывали, что в Европе бывшие статисты, а то и рабочие сцены, костюмеры, выдавали себя за моих артистов или учеников.
— Вот видите, — обвел я взглядом присутствующих. — Система Станиславского — это бренд — то есть, некий образ, имидж русского театрального искусства. Поэтому, что бы ни привез Константин Сергеевич в Европу, на его спектакли народ повалит толпами, даже не ради идеи, заключенной в игре актеров, спектакле, а просто, чтобы посмотреть на игру артистов и, образно говоря, прикоснуться к великому. Не забывайте, что ни немцы, ни французы, русского языка все равно не знают.
— То есть, товарищ Кустов считает, что спектакль может быть абсолютно безыдейным, если его поставил Станиславский? — вздыбился Мейерхольд.
— Не обязательно все сводить только к Константину Сергеевичу. Станиславский — выдающийся режиссер, но есть и другие. Если зрителю интересна пьеса, если ему нравится игра актеров, то он сам отыщет в спектакле идею, — улыбнулся я. — Но предположим, идет спектакль талантливого режиссера — а хоть бы и вас, — польстил я Мейерхольду, пытаясь вспомнить, а он-то чем знаменит? О, так Константин Сергеевич упоминал «Мистерию-буф». — Так вот, предположим, что вы поставили блестящую пьесу по Маяковскому, а кто-то из ваших актеров напился, и сорвал представление. И тогда все идеи пойдут насмарку.
Неожиданно, участники совещания засмеялись, а сам Всеволод Эмильевич покрылся бурыми пятнами. Это что, так оно и было? А я-то не знал.
— Вывод напрашивается сам собой — что бы ни привез Станиславский, зрителю будет интересно, — заключил я.
— Анатолий Васильевич, вот лучшее подтверждение того, что нам необходима Международная театральная академия, о которой я говорю уже второй год, — заявил Станиславский.
Луначарский кивнул, но как-то без особого энтузиазма. Я его понимаю, какие могут быть академии? Стоп. Товарищ Аксенов, да ты осел. Академия-то международная. Батюшки, это же золотая жила для разведчика!
— Кстати, очень интересная мысль о создании академии, — сказал я, привлекая внимание присутствующих. — Международная академия — это ученики из разных стран, которые станут приезжать в Россию, а потом, разъехавшись, они станут нести в массы не только систему Станиславского, но и коммунистическую идеологию. По сути — выпускники станут проводниками коммунизма в Европе.
