Бандеровцы сидели на краю стола, пялились на меня, ухмыляясь. Босой оставил мне место и даже не тронутая каша стояла на своем месте.
— Пятно слышал, что ночью тебя убивать будут — зашептал мне вор на ухо. — Уже и заточки из тайников перетащили в барак.
Я скрипнул зубами, вытащил ложку из сапога, принялся есть застывшую кашу. Босой вытащил из-за пазухи мою пайку. Живем! Или нет?
* * *
Вывели из зоны быстро, будто подгонял кто. То топтались перед стаканом по полчаса, пока конвой разродится, а сегодня не успели подойти, как уже и ворота открыли, и собачка рычит, слюни роняет. Знаю я тебя, Ладка, рычи, работа твоя такая.
Вот и счет пошел, щупленький сержант, преисполненный собственной значимостью, как на параде начал выкрикивать: «Первая пятерка… вторая… строй держим, сейчас назад загоню, если собьюсь!». Вот и прошли восемь пятерок и два шныря с ящиком обеденным впридачу. Всего сорок два, значит.
И до делянки быстро дошли, как на заказ — минут сорок и отряд уже внутри временного ограждения. Двое часовых по углам, один возле ворот, остальные — у костерка, который тут же развели шныри.
Сегодня за вертухая Полищук. Странно, что он, не его смена. Он послезавтра, а сегодня Семенкив должен быть. Ну да нам не всё ли равно? Хотя Полищук всяко лучше, этот хоть понапрасну горло не дерет. Видать, с женой у него всё хорошо, не надо на зеках доказывать, что чего-то стоишь.
Вертухай раздал инструмент — кому пилы, кому топоры. Народ привычный, разобрали своё, да разошлись, объяснять не надо, про норму и прочую байду уже давно запомнили, каждый день шесть дней в неделю эту сказку рассказывают.
Только меня старшина тормознул. Гыркнул так, что аж шнырь возле костерка подпрыгнул:
— Громов, останься! Запаски подточишь!
Не хрена там точить: на прошлой неделе только все подточил, и топоры, и пилы. И не трогали запаску с тех пор ни разу, не было нужды. Да наше дело маленькое: сказал вертухай, так зек делает. Захочет, так три раза в день точить будешь.
Сел я, взял оселок, начал топор гладить. Изображать бурную деятельность. А Полищук стоит, самокрутку крутит, на конвой возле костра смотрит. И говорит тихо так, будто себе под нос песенку поет:
— Ты, Сапер, не думай, это не подстава. Я добро помню. Меня бы той миной, что ты из-под ног у меня, считай, вынул, если бы не убило, то покалечило точно. Я за тебя сам каждый день молюсь и семья моя возле меня. Уходить тебе надо. Прямо сейчас. Потрись недалеко, я тебя сейчас озадачу. А как трактор подгонят, я Мыколу отвлеку. Ты тогда ломись на заборчик под правой вышкой, они на обед там всегда часового без смены снимают.
Сижу я и тихо охреневаю. Не было никогда за Полищуком такого, чтобы он зекам потакал. Лишнего не навесит, но и навстречу не пойдет. А про мину ту я и забыл уже — сколько я их снял и поставил за Войну — не сосчитать. Но старшина, значит, впечатлился тогда. Бывает. Послушаю, что он расскажет. Интересно поёт, аж за душу берет.
— А там, Сапер, — продолжает Полищук, — бери правее и ломись прямо. Бежать с километр, если больше, то не сильно. Дальше болотце будет. Ты его по правому краю обходи, там пройти можно. Увидишь слева островок с кривой сосной — затаись. Вечером сегодня, край завтра, принесут тебе и одежду, и харчи. Паси, Громов, за трактористом, больше шансов тебе не будет. — и громче, для всех, добавил: — Что ж ты творишь, гад криворукий! Да тебе не то что пилу, жопу подтирать и то не доверишь! Давай, сучьев подтащи, разведи костер мне. А то я тут с вами от сырости околею скоро!
* * *
Полищук как с цепи сорвался, придирался к каждой мелочи, заставлял делать то одно, то другое. Так я и крутился неподалеку, ожидая, что будет.
Оно и случилось. Тракторист приехал с обедом вовремя. Пока шныри разгружали обед и выкладывали баранчики из ящика, Полищук и вправду отвел тракториста метров на пятнадцать в сторону и прямо сейчас они ржали над какой-то шуткой. Старшина посмотрел на меня, мигнул левым глазом и начал рассказывать очередной анекдот.
Тут я и решил — пора. Один хрен от Петлюры никуда не денешься, придется решать, кто живой останется. А сколько самый справедливый суд в мире довесит за убитый кусок говна? То-то и оно. Даже если сейчас с побегом это подстава, то добавят всё меньше, чем за убийство. Я быстро прыгнул в кабину трактора. В секунду снял с ручника, выжал сцепление — и покатили!
Сзади закричал вертухай, к нему присоединился тракторист, сдуру пытающийся бегом догнать свой трактор, зеки вокруг замерли, охреневшие от такой наглости: побег на рывок белым днем, это, конечно, здорово и памятно, только глупо — враз заломают. Но я рулил к заборчику под правой вышкой, сколько там до него, метров сто, не больше. Тракторец бодро подпрыгивал на кочках, а на душе поднялось отчаянное веселье, будто мне всё по плечу и будет как я задумал. Даже успел подумать, что ради такого чувства можно и погибнуть.
Петлюра выскочил как черт из норы. Где он только взялся? В руке топор, на роже ухмылка — дождался, значит. Завалит меня, а ему еще и послабление за предотвращение побега нарисуют. Только что-то не так пошло в его уродском счастье — наверное, поскользнулся на сырой траве и, нелепо взмахнув руками, начал заваливаться на бок, задрав в падении ногу, обутую в аккуратно собранный гармошкой кирзач. Ну а я поворачивать не стал. Левое переднее колесо перевалило через его ноги и мне даже послышался хруст костей и вопль, полный муки. Чепуха, конечно, за шумом тракторного двигателя и выстрел не услышишь, а тут чьи-то ноги. Как проехал задним колесом Петлюру, я, конечно, почувствовал. Не выдержал, оглянулся — успеваю, далеко отъехал. Включил заднюю и прокатился по гниде еще раз взад и вперед. Мальчишество, конечно, но очень уж допек он меня.
Заборчик рухнул без сопротивления. Да кто его сильно крепил? Так, прибили на три гвоздя, чтобы ветром не завалило, натянули колючку и все дела. Конвой наконец-то решил, что пора стрелять, Кто-то пустил очередь патронов на десять в белый свет. Стреляй, солдатик, тренируйся.
Деревья начинались метрах в двадцати от ограждения. Там я и ломанулся пешком. Правее и прямо, как сказал Полищук. Не факт, что правду сказал, вертухаю верить нельзя, ну да чем не направление.
А вот и собачка прибежала. Иди, Лада, от греха подальше. Ты не Петлюра, тебя мне жалко, но если что — моя жизнь мне дороже. Ладка оказалась умнее, чем казалась и убежала вдаль после первого же живительного пендаля.
Под ногами зачавкало болото. Пойдем по правому краю, как старожилы рассказали. Вон вроде и сосна кривая видна. И тут нога поехала на кочке и я нырнул. Болото приняло меня как родного — ушел под тину с головой.
В ушах зашумело, в глазах появился какой-то блеск. Я рванул изо всех сил вверх, буквально выпрыгнул из трясины. Канула в глубину зековская роба, сползшая с плеч. Да и хрен с ней, невелика потеря. Не про тряпье думать надо, а как живым остаться. Тут же полез к берегу, хорошо, за траву какую-то удалось зацепиться. Вылез на сухое, отдышался. Что-то тихо в лесочке, сейчас тут натурально цирк должен твориться, а ни звука не слышно. Куда же погоня делась?
— А ну стой!! Руки вверх!
Таки не пустой лес оказался. Передо мной, на крутом берегу стоял молодой парень в пограничной форме и целился из мосинки. Не целился даже, так, держал ствол в моем направлении, но, судя по тому, как держал, было понятно, что не промахнется. Да с трех метров и ребенок попадет. Я посмотрел чуть выше. На гимнастерке в петлицах я увидел два треугольника, один кривовато пришпилен, недоработочка. Треугольника?!
* * *
— Имя, фамилия, год рождения…
Лейтенант НКВД лицом очень напоминал Подгорного. Такая же ряха — поперек себя шире, поросячьи глаза. Только вот кубари в петлицах, портрет Сталина на стене и старый черный телефон на столе намекали, да что там намекали, кричали: «Громов — ты в жопе».
Осознание, что я в прошлом — пришло быстро, еще в погранотряде. Стоило только увидеть полуторку с деревянной будкой вместо кабины, из которой бойцы вытаскивали какие-то ящики — прозвенел первый звоночек. Второй колокол ударил, когда мы проходили мимо старинного репродуктора-раструба — передавали песню из фильма "Светлый путь". Орлова бодро так пела про журавлей:
