горле больше не стоит тяжелый ком. Можно и сказать.
– Бать, я не приеду. Ты прекрасно знаешь, чем это обычно заканчивается.
– Знаю, – не стал спорить он. – И тебя знаю. Ты потом будешь себя корить, если сейчас не простишься.
Я с сожалением посмотрел на тлеющую сигарету. Толку от нее больше не было. Бесполезное «лекарство» отправилось в ближайшую урну.
Отец молчал. Отец ждал. Отец точно знал, о чем я сейчас думаю, как и знал, что отвечу. Родители всегда знают такие вещи. И я его не разочаровал:
– Хорошо, сейчас приеду. Жди.
* * *
Отчий дом. Старая кирпичная башня начала семидесятых. Два корпуса. Лифтовая шахта, огороженная сеткой. Таких сейчас уже не делают. Настоящий раритет. Дом словно так и остался в тех далеких временах. Законсервировался, окуклился – никаких изменений, разве что домофон на дверь поставили.
Лифт привез меня на пятый этаж, лязгнул решеткой, выпустил на волю. И я оказался на крошечном пятаке – полтора на полтора. Темном и замызганном. Отсюда вправо и влево вело две двери. Мне нужна была правая. И я позвонил.
Отец открыл сразу. Словно ждал, стоя в коридоре. Даже замок не щелкнул.
– Входи.
Он распахнул передо мной дверь и посторонился пропуская. Мерзко пахло болезнью и умиранием. Удивительно, но у старости и смерти есть четкий узнаваемый запах. Иногда кажется, что его узнавание заложено в нас на уровне генов. Здесь этот запах был концентрирован до предела.
Отец протянул мне старенькие тапочки. Я послушно переобулся, повесил на крючок ветровку и спросил:
– Мать в спальне?
Он кивнул, потом суетливо отвел взгляд и проговорил:
– Погоди, я первым зайду.
Первым так первым. И отец проскользнул внутрь. До меня донеслось:
– Наденька, ты только посмотри, кто к нам пришел!
Тон был излишне ласковый, лебезящий.
– Кто?
Голос матери безжизненно шелестел. От обычной энергии и силы не осталось и следа. У меня сжалось сердце. Как давно я видел ее последний раз? Пятнадцать лет назад? Нет… семнадцать. Точнее, это она отказалась видеть меня. А я не посмел нарушить ее волю. Отец выглянул в дверной проем и махнул рукой, мол, заходи.
Мать лежала на кровати, куда больше похожая на страшную копию самой себя, на восковую куклу, чем на живого человека. Жиденькие седые волосы были аккуратно зачесаны назад и заколоты дешевым пластиковым гребнем. Поверх одеяла лежали сухие руки.
Мне она не обрадовалась.
– Здравствуй, мама.
Равнодушный взгляд мимо. Голос стал резким, каркающим.
– Саша, ты зачем его привел?
Отец заюлил:
– Ну, как же, Наденька, он должен был прийти, все же он наш сын.
– У меня нет сына. У меня никогда не было сына. Я не знаю этого, – она брезгливо поморщилась, – и знать не хочу. У меня была дочь. А он…
Она замолчала, не договорив, и отвернулась. Куда уж яснее – здесь я был лишним.
– До свидания, мама.
Я вышел, свернул в кухню и уселся на табурет возле приоткрытого окна. Обычно здесь курил отец. Так не будем нарушать традицию. Сигарета сама прыгнула в пальцы.
Пока отец успокаивал мать, я успел выкурить две штуки, но легче не стало. Он пришел какой-то осунувшийся, усталый, погасший. Чиркнул спичкой, поставил на газ чайник.
– Чай будешь?
Я покачал головой, раздумывая, не закурить ли третью.
– А кофе?
И тут я не сдержался:
– Папа, ну ты-то хоть понимаешь, что я здесь не при чем?
Он стыдливо опустил глаза и пробубнил уклончиво:
– Как тебе сказать…
Не раскуренная сигарета переломилась в пальцах, сердце сковал лед.
Отец договорил:
– Только в тот день с Ирочкой был ты…
– Папа!
Я не мог поверить своим ушам. Ладно мать. Женские поступки часто лишены логики. Но отец! Если даже он…
– Извини. Мне все понятно. Больше не буду вам мешать. Ты тоже можешь считать, что у тебя никогда не было сына.
Наверное, это прозвучало жестоко, только отец даже не стал меня останавливать. Он стоял и дрожащей рукой пытался надеть на чайник свисток. Я метнулся в коридор, скинул тапки, подхватил подмышку куртку и… не смог сразу попасть ногой в кроссовок. Глаза застилали слезы. В голове стучало.
Надо же, а я считал, что никогда больше не смогу заплакать. Слишком много слез было пролито тогда – в августе далекого семьдесят восьмого. Слишком много боли тогда пришлось пережить. Все эти годы я думал, что тот кошмарный август выжег во мне жалость. Навсегда. Ан, нет! Жаль было мать. Жаль отца. Жаль себя. Себя, пожалуй, жальче всех.
Тот август унес не только мои слезы, он украл у меня счастье, разрушил всю мою жизнь. Забрал то, что всех нас объединяло, делало из нас семью. Дружную, счастливую. Как жаль… только ничего нельзя вернуть.
Лифт остановился на первом. Кабина напоследок слегка подпрыгнула, и я рванул к выходу. Здесь, в подъезде, было слишком душно. Эти стены давили на меня. Хотелось глотнуть воздуха, избавиться от страшных воспоминаний. Забыть. Обо всем забыть…
Я толкнул дверь и вырвался на волю. В лицо ударил прохладный ветер. Уйти, убраться отсюда, как можно быстрее! Ноги сами понесли вперед.
Я поднял лицо к небу и мысленно прокричал:
– Господи, я готов отдать свою жизнь, лишь бы вернуться туда, назад и все исправить.
Небеса ответили безмолвным равнодушием. Господь очень редко снисходит до разговоров по душам. И ж точно не со мной. Я сделал шаг. Услышал визг тормозов, чей-то крик. Удар, мгновенная боль. И свет погас. Сознание еще успело уловить взволнованное:
– Кто-нибудь, вызовите скорую!
Все. Я отдал жизнь, как и обещал. Правда, Ирку это не вернуло.
Глава 2. Копейка, блатняк и заяц
Надоело нам на дело свои
