ножа-бабочки, перцовки, даже использованного баяна не вытаскивают, видать, притащились с труб после того, как замутили там пару водных. Их глаза красные от дудки, а движения смазанные. Я легко маневрирую и бью Пыльному с ноги в живот, после чего рукой велю школьникам сдристнуть. Пацаны чё-то тупят, переглядываются неуверенно и по-дурацки машут бошками, видать, в знак благодарности, прежде чем рвут когти.
— Плешивый, блять, — встав с колен, яростно приветствует меня Лысый. Судя по его виду, он совсем не ожидал меня здесь увидеть. — Какого хуя ты на нашем районе?!
— Это район Тараса. — Я гляжу на них тем самым «дохлым взглядом». Они пялят на меня аналогично, пока незаметно пошатываются в мою сторону.
— Да на хуй твоего Тараса, — огрызается Пыльный. — Пидорасы, вы оба… Сегодня отделаем тебя, а завтра его. Эту хуйню, — тыча в валяющуюся на дороге банку жигуля пальцем, он страстно обещает: — В очко тебе запихаю, богом клянусь.
— Думаешь, раз начал с мамкой в церковь ходить, бог тебе поможет? — усмехаюсь я. — Нехер было у соседей воровать, может, и пожила бы ваша бабка подольше.
— Заткни хлебало, мудак! — выкрикивает Пыльный и бездумно бросается на меня. Я отскакиваю, как теннисный мяч, и использую локоть, заезжая Беззубому в рожу. Но Лысый тоже успевает съездить мне по харе. Затем он начинает махать всеми конечностями сразу, чтобы ударить меня ещё хотя бы раз, а лучшее вообще сбить с ног и запинать. Знаю я их крысиные приёмы.
Я замахиваюсь посильнее и дёргаюсь на Пыльного. Он пытается прикрыться от меня руками, что я с самого начала целился ему под дых.
В итоге я выбиваю из его залежавшегося мятого шмотья всю пыль, которую этот уёбок копит уже хуй знает, сколько.
— Сука, гондон сра… — начинает хрипеть Пыльный, и я заряжаю ему ногой с разворота, чтоб заткнулся.
Из выживших на остановке остаёмся только я и Лысый. Он живучий засранец. Наверное, потому что здоровый.
Пока остальные лишь делают вид, что хотят меня отмудохать, а на самом деле просто нагоняют страху количеством и стараются не подходить слишком близко, Лысый отчаянно лезет на рожон.
Правильно говорят, что чем здоровее туша, тем меньше серого вещества в бардачке.
Лысый целится своими мясистыми кулаками мне в лицо, пока я херачу его ногами по корпусу, пытаясь зарядить в голову. Хватит нескольких ударов по его тупой лысой башке. Но у жирного, походу, ещё и бесконечный запас удачи.
Тогда я прибегаю к хитрости и ору:
— Лысый, Машка!
Лысый нервно оглядывается, а я пользуюсь моментом, внежданчик вломив ему прямо в голову. Его отбрасывает на лавочку остановки, и кореша сразу кидаются помогать ему подняться.
Как раз в этот же момент наконец-то подъезжает автобус. Дверцы распахиваются, и я захожу внутрь. Дверцы сразу же закрываются.
На меня за окном глядят три пары озлобленных глаз. Я языком проверяю целостность зубов у себя во рту. Все на месте.
Тогда я обнажаю их и вскидываю кулак, демонстрируя троим ушлёпкам средний палец.
— Оплачивать будешь? — раздаётся голос за моей спиной.Я оборачиваюсь с недовольным видом. Не дают, блин, насладиться моментом.— А то высажу, — угрожает водила.
Мне приходится опустошить карманы.
***
Шаркая по ковру с англоязычной надписью, я слушаю, как гремят бутылки на кухне. Я уже давно вызубрил эту песню, аж от зубов отскакивала.
Если в доме гремят бутылки — значит, батя привёл «друзей».
Мать терпеть не могла собутыльников отца, прямо на дух не переносила, и каждый раз жужжала у него над ухом, пытаясь подначить батю закодироваться. А потом мать умерла, геморо… чё-то там, инсульт, в общем. Отец совсем с катушек слетел. Стал выпивать не после работы, якобы расслабиться, а конкретно так забухал, и уже больше не просыхал. Даже не помню, когда я в последний раз видел его трезвым. Наверное, в тот день, когда он мотался за своими документами на работу — батю уволили за прогулы. Это было года два назад. Отец не пил полдня, и больше я его с тем вдумчивым взглядом и тихой, молчаливой скорбью не видел.
Пьют ведь как раз для этого — чтоб расхрабриться, оживиться, может, даже вытянуться, гордо расправив плечи. А все эти думы тягомотные ни к чему — я и сам их ненавижу, могут загнать в… как же говорила школьная училка… а! Депрессию.
— Валера! — раздаётся пьяный крик моего бати. Я безрадостно снимаю с себя кроссовки. — Валера, блять! — повторяет мой старик, и я иду на шум.
Когда я прохожу по узкому коридору, в ноздри мне тут же забивается дым.
В маленькой кухне сидит четверо… нет, людьми их назвать язык не повернётся. Все уже глубоко пропитые, с опухшими рожами и наполовину пустыми ртами, зато всегда занятыми либо сигой, либо бутылкой.
Маме я поклялся, что никогда не стану похожим на них, но, дав это обещание, ровно через год я попробовал своё первое пиво, а там дальше по накатанной. Один сценарий для всех и каждого. Но я-то считал, что я охуеть, какой особенный, и меня вся эта хуита не коснётся. Она просто испытывает меня, преследует в лицах близких людей и знакомых, чтобы я точно просёк, что особенный, и имел живой пример, как запускать себя не надо.
— Валер. — Глядя на меня потухшими глазами, батя ударяет кулаком по столу, и всё на нём гремит. — Где водка?
— Так вы ж выжрали, — отвечаю я, кивая на бутылку, что стоит на столе.
Поверх стола лежит разноцветная скатерть. Как умерла мать, так она там и лежит. Никто её ни разу не стирал. Красивая белая ткань с узорами превратилась в прожжённую пыльную тряпку, всюду виднелись следы от чашек кофе, разводы пролитых соусов, другой лабуды, крошки, кусочки пепла, экскременты пиршествовавших насекомых. Сплошная антисанитария.
— Ты чё, — выебнувшись на меня, отец пробует подскочить на ноги, но вместо этого лишь с трудом поднимается и покачивается. Кто-то из его товарищей начинает дёргать его за руки, чтоб успокоить. Я же стою неподвижно и гляжу в пустые глаза потерянного отца. В них отражается печальный дух Муторая, как в окнах пятиэтажных домов на самой окраине посёлка — свет горит, но дома никого нет. — Метнулся и купил мне водки, — с трудом проговаривая слова, требует отец.
— Но я только вернулся. Мог бы позвонить.
— А мне похуй,
