Борис Можаев - Полтора квадратных метра

Павел Семенович Полубояринов, зубной техник и член домкома, проснувшись поутру, не смог выйти из своей квартиры: под их дверью спал пьяный сосед Чиженок. А дверь открывалась в коридор.

– Марья, Марья! – позвал Павел Семенович.

– Чего тебе? – Мария Ивановна откликнулась не сразу; по хриплому еще спросонья голосу, по недовольному тону и встречному вопросу Павел Семенович понял, что звать ее не надо было – обругает.

– Так я, – смиренно ответит Павел Семенович.

– Таком не отделаешься. Разбудил – отвечай!

– Чиженок опять под нашей дверью спит.

– Черт с ним. Проспится да встанет.

– Дак я, это самое… Горшок на дворе позабыл. А приспичило – мочи нет.

– Сходи в окно.

– Развиднело же! Ты что, ай не видишь!

На койке жалобно застонали пружины, потом отозвался Марьин голос:

– Ох ты господи! И в самом деле вставать пора.

Она свесила с кровати толстые, в синих бугристых венах ноги, развела в стороны мощные, борцовские руки и так зычно зевнула, что Павел Семенович вздрогнул.

Он стоял возле двери в одних трусах, мелко перебирая сухими жилистыми ногами. Одна нога была у него перебита в голени, вся исполосована застарело красными рубцами и заметно короче другой.

– Ну, чего ты камаринскую танцуешь? – сказала недовольно Мария Ивановна. – Толкни дверь!

– Пробовал… Он головой ее припер.

Мария Ивановна подошла к двери.

– А ну-ка!

Она с ходу двинула плечом дверь – в коридоре звонко бухнуло, словно там кто-то стукнул мутовкой в пустую деревянную чашку. Потом раздалось рычание, которое перешло в затяжной мат. Наконец оттуда спросили:

– Кого надо?

– Прочь от двери, пьяница! – крикнула Мария Ивановна.

В ответ донеслось протяжное пение, похожее скорее на мычание подавившейся коровы:

– Ну и дурак, – сказала Мария Ивановна.

– А вы катитесь все к эдакой матери!..

– А вот мы вызовем милицию. Тогда запоешь другим голосом.

– Плевать мне на милицию. Я лежу на своей территории.

– Дак нам выйти надо, – жалобно сказал Павел Семенович.

– Хочешь выйти – открывай дверь к себе. А ко мне не смей… Расшибу!

– Володя, она же в одну сторону открывается, дверь-то. В коридор… Ты бы встал, – мягко упрашивал Чиженка Павел Семенович, высовывая нос в притвор.

– Я те встану…

– Дак выйти надо.

– А мне плевать. Раньше надо было думать. – И опять заревел: – В ос-тррра-а-ввах охотник целый день гуля-а-а-ает. Если неудача, сам себя руга-а-а-ет…

– Ну, что теперь делать? – жалобно вопрошал Павел Семенович, обернувшись к Марии Ивановне.

– У тебя всегда так: приспичит – что делать? Давно бы надо дверь перенести дальше в коридор да растворять ее в квартиру… чтоб ни от кого не зависеть. Долго ли до греха? А вдруг пожар? Что ж, мы с тобой и будем в окна нырять?

– Куда ж деваться?

– Вот, вот… Начни еще утешать меня.

– Дак выхода нет.

– И это не выход. Ну, что ты вытащишь в окно? Ответь! Да и ноги переломаешь. Вон оно на какой высоте… Прямо не дом, а скворечня.

Мария Ивановна растворила окно и посмотрела вниз, как будто и в самом деле хотела выпрыгнуть. До земли было далеко. Сначала стена рубленая – шесть венцов. И куда столько клали? Четырех венцов вполне хватило бы. А там еще фундамент не меньше метра. Вот и ныряй туда. Оступишься – дров наломаешь…

– Дурак был этот хозяин, чистый дурак. Провизор, одним словом.

Эдакой фразой обычно заканчивалась всякая размолвка, вызванная неудобством квартиры. Дом, в котором жили Полубояриновы, в стародавние годы принадлежал какому-то провизору. Никто толком не знал, чем занимался этот провизор, но все понимали, что слово это нехорошее, ругательское, сродни «эксплуататору». В одно время это прозвище прилепилось к самому Павлу Семеновичу за его ученость и некоторую заносчивость. И каково же было удивление, когда доктор Долбежов, самый старый в их поликлинике, пояснил Павлу Семеновичу, что провизор есть аптекарь. А в прежние годы жить по-провизорски считалось – подлаживаться при известной бедности под хороший тон. Ну, вроде бы со свиным рылом лезть в калашный ряд. Однако же ничего обидного в этом Павел Семенович не видел, на прозвище свое никак не отзывался, и оно вскоре отлетело само по себе, как шелуха с присохшей болячки.

Старый провизорский дом когда-то был разделен на четыре части и заселен новыми жильцами, отчего и появилось известное неудобство. Во-первых, новые перегородки пропускали шум на чужую жилую площадь. Во-вторых, общий коридор мешал. Куда бы ты ни шел, а его не минуешь. Он был узкий, длинный да еще с загогулиной в виде глаголя. В нем обязательно на что-нибудь наткнешься – либо головой стукнешься о корыто, либо кошке хвост отдавишь, а то и помойное ведро сшибешь. А в последнее время самый тупик «глаголя» – двухметровый отросток, который вел в квартиру к Полубояриновым, – самовольно захватил сосед Чиженок. По ночам, когда он возвращался выпивши, Зинка не открывала ему дверь. «Ступай туда, где пил». – «Врешь, баба! На работу пойдешь – откроешь. Уж я на тебе отосплюсь… Расшибу!»

Чиженок ложился щекой на кепку и засыпал как убитый, загородив собой проход сразу в две квартиры. На счастье, у Зинки дверь открывалась в комнату. Она спокойно перешагивала спящего мужа и уходила на работу. А у Полубояриновых дверь открывалась в коридор…

Они бы рады повернуть ее, чтобы открывать в комнату, но притолока мешала – дымоход от соседней печки, значит, чтобы открывать дверь внутрь, надо отнести ее метра на полтора по коридору, то есть захватить полтора метра общей территории. А на это нужно было решение горсовета.

– Павло! Садись сейчас же, пиши заявление насчет двери, – сказала Мария Ивановна. – Ну-ка да Миша с Бертой приедут? Срамота! В уборную не выскочишь. А ведь Берта как-никак бывшая гражданка ГДР. Так и напиши в заявлении: здесь, мол, пахнет иностранным осложнением.

– Не знаю, как насчет иностранного осложнения, а у меня оно вот-вот появится, – отозвался Павел Семенович, перебегая от двери к окну.

– Чего ж ты тянешь? – уже с опаской глядя на пол, сказала Мария Ивановна. – В окно!

– Господи благослови! – Павел Семенович, втягивая воздух, как бы всхлипывая, стал вылезать в окно.

Сноха Берта – хороший козырь, но пойти с него надо умеючи. В такой игре один раз продешевишь – и все карты биты. Жди нового захода. Когда он еще подвернется.

Правда, в последнее время Чиженок ночевал в коридоре часто и матерился на весь дом. Но кто поручится, что его опять не посадят? Каждый год по осени он шел в тюрьму за «мелкое воровство». А по весне возвращался в Рожнов. «Мне, – говорит, – осенью скучно. Тянет меня в теплые страны. Оттого и ворую».

И в самом деле, посадят его – прощай переноска двери. Надо поторапливаться: осень уже на дворе. Так думал Павел Семенович, идя к домоуправу Фунтиковой.

Екатерина Тимофеевна встретила его приветливо; за свою долгую службу она хорошо усвоила главную заповедь просветителя – культура обхождения есть первый признак руководящего работника. И внешность свою она держала в порядке: красила в льняной цвет седеющие волосы, взбивала их коком на лбу, а на затылке стригла. Отчего в свои пятьдесят пять лет выглядела еще молодо.

– Вам, Екатерина Тимофеевна, только бы на портретах сниматься, – говорил ей плотник Судаков. – Весь постанов у вас представительный: и глаз бойкий и лицо круглое.

Бывало время, снималась и на портретах… в свою бытность председательницей колхоза. На всю область гремела. Смелая была… Любые обязательства брала с ходу, как хорошая скаковая лошадь берет барьеры. В районе появилась знаменитая шеренга сестер-председательниц. Колхоз Фунтиковой гремел. Бойкие глаза Катьки, как звали ее в те поры, вызывающе глядели с настенных плакатов и обязательств: «Ну, чего задумался? – спрашивали они. – Крой за нами! Не пропадешь».

В областной газете ее упоминали рядом с самим товарищем Овсовым, председателем Рожновского райисполкома. Бритоголовый, могучего сложения, диагоналевая гимнастерка, ремень командирский поперек живота. Есть на что поглядеть. А как он любил порядок и обхождение! Собирается, бывало, бюро – пожарник в медной каске в дверях стоит. Ждут… Появится Овсов в коридоре – пожарник как рявкнет:

– Внимание! Товарищ Овсов идет…

Все встанут, так и замрут.

– Вольно, товарищи! Садитесь. Вставать вовсе не обязательно. Мы же не в армии, – говаривал Овсов, улыбаясь.

И красоту ценил… Когда в колхозе Фунтиковой обнаружился волюнтаризм, то есть всех телочек порезали на мясозаготовки, Овсов перевел ее на культурный сектор. «Мы, – говорит, – ценим кадры по обхождению. Тут наша Катерина всем взяла – один ее вид вызывает культурное поведение».