Тут в зале неслышно, как тень, появился камердинер Павла Петровича. Он скользнул к креслу цесаревича, склонился и тихо что-то шепнул ему на ухо. Павел выслушал сообщение, нахмурился, что-то так же тихо ответил слуге, и тот исчез.
Де Ружен заметил, что за этим разговором Павла с дворецким внимательно наблюдали два человека: Панин и Безбородко. А понаблюдав, переглянулись. Между тем хозяин Летнего дворца вдруг зевнул и произнес:
– Извините, дамы и господа, но что-то сегодня меня в сон потянуло. Я надеюсь, что вы можете продолжить беседу и без меня.
– Нет, ваше высочество, без вас разговор совершенно не клеится, – ответил на это граф Строганов. – Время и правда позднее, мы засиделись, утомили ваше высочество. Пора и честь знать.
Остальные гости тоже встали и начали прощаться. Быстрее всех это сделал шевалье де Ружен: он первым покинул обеденный зал.
Однако, пройдя через анфиладу комнат второго этажа, француз затем повел себя необычно. Оглянувшись по сторонам и определив, что за ним никто не наблюдает, он вдруг резко свернул в сторону и, приоткрыв дверь, скользнул в зал для малых приемов – так называемый Китайский. Этот зал, расписанный в китайском стиле и уставленный дорогими вазами, привезенными с Востока, редко использовался, вот и сейчас он был пуст и темен. Однако француза темнота, как видно, не пугала. Он плотно закрыл дверь, после чего отошел в угол и стал раздеваться. Стянул нарядный камзол, атласные штаны, сбросил туфли, снял парик – и тут обнаружилось, что под верхней одеждой на французском дворянине надето не дорогое белье, а почему-то обтягивающий тело наряд черного цвета, и на ногах у него такие же черные чулки. Но и этой черноты странному французу показалось мало: он извлек из потайного кармана маску, натянул ее на лицо. И теперь полностью слился с темнотой.
В это же самое время внизу, в гардеробной, слуга, приехавший с де Руженом и все время дремавший в углу – щуплый белокурый юноша, – вдруг встрепенулся и, встав, прислушался к звукам, доносившимся со второго этажа. После чего взял с вешалки пелерину хозяина, а из стойки – его трость, вышел из дворца и крикнул карету. Тут же подкатила карета француза. На козлах сидел кучер в ливрее – среднего роста дядька с казацкой, даже разбойничьей внешностью. Слуга вскочил в карету, кучер, ни о чем не спрашивая, тронул вожжи, и карета поехала в сторону Мойки. Правда, отъехала недалеко – лишь за ограду парка выехала и встала. Кучер привязал поводья к дереву, после чего они оба – и кучер, и слуга – вернулись в парк и двинулись в обход дворца.
А в это время наверху, в Китайском зале, таинственный француз, закончивший менять облачение, подошел к одному из зеркал, в которых в зале не было недостатка. Вглядевшись в свое изображение, странный дворянин убедился, что ни одно пятнышко его не выдает, приоткрыл дверь и выскользнул в коридор. Как раз в это время по нему проходили двое слуг. Но человек, одетый в черное, ничуть не растерявшись, вжался в угол, и слуги прошли мимо, не заметив его. Оглядевшись, черный человек двинулся в сторону, где находился кабинет цесаревича.
По дороге он еще дважды встречал людей – и оба раза так же благополучно прятался. Наконец он достиг дверей кабинета. Приложив ухо к дверной щели, лазутчик услышал доносившиеся оттуда звуки нескольких голосов. Он осторожно нажал на ручку, и дверь приоткрылась. Заглянув через щель в зал, определил, что люди в кабинете сидят прямо напротив двери и проскользнуть внутрь незаметно невозможно. А разобрать, о чем именно говорят, не удавалось. Тогда он оглядел коридор – не идет ли кто – и стал ждать.
Ждать пришлось недолго. Не прошло и минуты, как из кабинета донесся звон оконного стекла, в которое ударил пущенный из парка чьей-то рукой камень. Люди в кабинете вскочили и подошли к окну. Этого лазутчику и надо было: он тут же бесшумно скользнул внутрь и притаился за книжным шкафом. Между тем люди в кабинете, выглянув наружу и никого не заметив, дружно пожали плечами и вернулись в свои кресла.
– Наверное, это мальчишки, дворовые дети, – сказал хозяин кабинета. – Просто шалость, хотя и предерзкая. Надо будет сказать управляющему, чтобы провел дознание и выяснил, кто этот шалун.
– Ладно, оставьте это, ваше высочество, – заметил сидевший рядом с Павлом гость. Это был дипломат Никита Панин. – У нас есть предметы важнее, чем треснувшее стекло.
– Да, Никита Иваныч прав, – согласился еще один участник беседы, статс-секретарь Безбородко. – Решение надо принять сегодня, завтра может быть уже поздно.
– Вашему высочеству надо решиться, – заговорил четвертый участник беседы. Его лицо выступило из тени, и лазутчик, притаившийся за шкафом, наконец узнал его. Это был брат Никиты, генерал-аншеф Петр Иванович Панин. – Да, решиться! Будете ли вы столь же смелы, как ваша мать, осмелитесь ли выступить во главе преданных войск, чтобы вернуть власть, принадлежащую вам по праву, – или так и будете прозябать в забвении?
– Решиться, вы говорите?! – в раздражении воскликнул Павел. Не в силах сидеть на месте, он вскочил и забегал по кабинету. – Поставить все на карту? Рисковать жизнью, чтобы, в случае неудачи, гнусный выскочка Потемкин удавил меня в темнице, как Алексей Орлов удавил моего отца? Или чтобы меня закололи штыками, как несчастного Ивана Антоновича? Этого вы хотите?
– Вы же знаете, ваше высочество, что мы хотим другого, – ответил Петр Панин. Было заметно, что среди троих гостей цесаревича он самый главный. – Мы хотим, чтобы вы заняли место на троне, принадлежащее вам по закону.
– Место, говоришь? Выступить во главе преданных войск? А много ли их, этих преданных?
– Вашей матери, чтобы совершить переворот, много и не потребовалось, – заметил Никита Панин, – хватило одного Преображенского полка.
– Я знаю, можешь не напоминать. Ну, а у вас есть этот полк?
Заговорщики переглянулись.
– Ну, целого полка нет, – после некоторой паузы признался Петр Панин. – Твердо можно ручаться за одну роту «преображенцев» и одну роту «семеновцев» да еще за одну армейскую роту. Кроме того, на стороне вашего высочества имеется целая армия…
– Ну да, конечно! – саркастическим тоном произнес цесаревич. – Его казацкое величество! Армия, которую гонит Михельсон и скоро совсем добьет Суворов! Армия, которая уничтожает дворян и вообще всех людей ученых и благородных! Вы хотите, чтобы мое имя смешали с грязью и кровью?
– Дорога к власти часто лежит через кровь, – заметил на это генерал-аншеф. – Мой брат учил вас событиям историческим, и вы ту истину могли достоверно узнать. Через кровь, а иногда и через грязь.
– Ваше высочество, нам пора от рассуждений перейти к решению, – поддержал Панина Безбородко. – Пока наш замысел не раскрыт и пока восставшие казаки отвлекают войска на восточные рубежи, нам надо воспользоваться моментом. Сейчас или никогда!
– Да, вам надо принять решение, – сказал Никита Панин. – Я тут взял на себя смелость подготовить манифест по случаю вашего вступления на трон. Вот он. Может быть, ваше высочество соизволит посмотреть? – И он протянул Павлу свернутый лист.
Цесаревич развернул его, стал читать. В нескольких местах губы его искривились в усмешке, но он ничего не сказал. Дочитав, Павел вернул манифест дипломату. Помолчал немного, потом медленно произнес:
– Обоснование моих прав на престол изложено хорошо, хотя, мне кажется, можно было сказать и подробней. А вот о моих намерениях ничего не сказано. И ничего не говорится о судьбе моей матери. Как вы с ней намерены поступить?
Заговорщики еще раз переглянулись, и Петр Панин взял на себя смелость ответить:
– Я полагаю, что ваше высочество отличается от императрицы тем, что имеет благородное сердце. Мы не намерены проявлять излишней жестокости. Довольно того, что ваша мать, после удаления ее от престола, будет помещена в одном из городов в глубине России.
– Скажем, в Коломне или Ярославле… – добавил его брат.
– Да, и там она будет пребывать, пока не согласится подписать манифест о полном своем отказе от всяких притязаний на русский престол, – сказал Безбородко. – После чего сможет выехать в родную ей Померанию.
– Что же касается до ваших намерений, до планов действий вас как императора, то это можете один лишь вы изложить, – снова заговорил Никита Панин. – Я не дерзал брать на себя эту важную миссию. Мой манифест – всего лишь план, набросок. Сейчас мы можем дополнить его, придать ему завершенность. Итак, о каких своих мерах как императора вы хотите объявить при вступлении на престол?
Павел пристально посмотрел на своего бывшего воспитателя, на остальных заговорщиков. Потом выпрямился, лицо его приняло торжественное выражение, и он произнес:
– Первое, о чем надобно объявить моим возлюбленным подданным, – я прекращаю раздачу государевых земель и богатств хищникам и бездельникам, что ныне толпятся у трона. А земли, отданные ранее, желаю вернуть! Далее, я сообщу, что строго накажу казнокрадов и мздоимцев, коих развелось ныне видимо-невидимо. На каторгу их, на эшафот, под кнут! Да, и вот о кнуте. Мать моя в своей «Жалованной грамоте» освободила дворян от телесных наказаний. В той мере я вижу умаление моих прав самодержца и поощрение бунтарских настроений. Это она небось у своих французских корреспондентов набралась, у Дидро с Вольтером. Этак скоро они и о парламенте заговорят! Не бывать сему! Все подданные должны быть равны перед государем. Ну, и об укреплении армии надо сказать, а еще об ослаблении чужеземного влияния. Известно же, что моя мать немало денег от английских послов получила. Послы менялись, а выплаты так и производились. И за те выплаты британцы имели и имеют полное подчинение им русской политики. С этим будет покончено! Вот главное, о чем надо сказать, остальное потом, в ходе царствования приложится.
