При допросной избе, разумеется, имелся свой кат. Кто из жителей Кеми занимался палаческим ремеслом, Басарга не знал. Может — кого из стрельцов к сей службе приказом приставили, может — нашелся охотник толику серебра на чужой муке заработать. Для опричников главным было, что никому из них мараться кровью не придется и холопов к сему принуждать. Сыск ныне открытый, секретов нет.
Когда все еще связанного Потапа Рябуна приволокли в допросную избу из застенка воеводского дома, пуще всего он испугался нескольких жаровен, расставленных в пыточной. Видно было, как постоянно косился на них. Однако поставили жаровни только для тепла. Холодной изба оказалась, сэкономил воевода на печи. Видать, нечасто сие место навещал. Знамо, поморские земли — тихие, с воровством и разбоем незнакомые.
— Давай помогу… — Палач, кинув кнут на застеленный соломой пол, развязал разбойника, бережливо стянул с него малицу, рубаху и порты, сложил на скамью, вывел задержанного на середину комнаты и так же старательно связал руки веревкой, перекинутой через крюк на потолке. Басарга уселся за стол, поставил на пол сундучок, открыл, достал стопку дешевой желтой бумаги, что уже несколько лет делали на царской мельнице на реке Уче, толстостенную стеклянную чернильницу и перья, начал заполнять первый лист:
— В присутствии бояр… — подьячий вписал имена друзей, — учинен допрос варзугского крестьянина… На коего слуга купца Бачурина Беляш из Териберки как на вожака татей терских указал… — Спохватившись, Басарга поднял голову, с тревогой спросил: — Ты ведь Потап по прозвищу Рябун — али отречешься?
— Не, не отрекусь, — покачал головой разбойник.
— Ну и слава Богу, — кивнул опричник. — На тебя человек, в грабеже пострадавший, указал, что ты со товарищи караван купцов двинских разграбил с царскими податями, четырех корабельщиков при том живота лишил, а еще полста поранил тяжело и мало. Признаешь?
— Нет.
— А коли так, то имена сообщников… — продолжил было по инерции Басарга, споткнувшись только на середине фразы: — Как не признаешь?
— А вот так! — оскалился душегуб. — Не было-то меня там, не знаю где. Рыбу я ловил, на тоне-то своей был у Рябозера, лопари тамошние-то тому свидетели. Да токмо ныне они с оленями на новые пастбища-то ушли, не найти.
— Ты ведь при аресте от сего не отпирался! — возмутился опричник.
— Вот как не отперся-то, тогда бы и вешал. Ныне дело иное, с бумагою. А на бумагу-то сего признавать не желаю! Не виновен-то я, не было! Чи-ист! — выкрикнул Потап.
— Пишу, пишу, — успокоил его опричник. — Не признал. Посему и испрошен далее с пристрастием. Кат, начинай!
Палач кивнул, вцепился в свой конец веревки, потянул. Однако пленник оказался слишком могуч и остался стоять на месте, заметно перевешивая своего будущего истязателя. Тимофей Заболоцкий рассмеялся. Похоже, будучи столь же крупным, представил себя на месте разбойника. Но подьячему было не до смеха, и он подозвал съежившегося в углу Беляша:
— Ну-ка, иди подсоби!
Вдвоем с рыбаком кату справиться удалось. Не без труда вытянув связанные за спиной руки разбойника выше головы — так, чтобы ноги от пола оторвались, — палач торопливо намотал натянутый, как тетива, канат на крюк в стене, глянул на Басаргу.
— Начинай, — кивнул боярин.
В воздухе прошелестел кнут, обнял тело поморца, и тот охнул от нестерпимой боли.
— Признаешь? — тут же поинтересовался опричник.
— Нет… — выдавил сквозь зубы душегуб.
Басарга опять кивнул, и кат заработал кнутом уже без остановок, мерно и работяще. Потап поначалу только вскрикивал, потом неудачно дернулся — и руки его вывернулись из плеч, могучее тело повисло на связках, разбойник заорал в голос. Опричник снова спросил:
— Нападение признаешь?
— Нет… Невиновен… — опять упрямо выдавил тот.
— А мужик-то крепок, это надолго, — недовольно сказал Софоний. — Может, мы пойдем, пива пока выпьем?
Бояре были людьми привычными и к крови, и к боли, своей и чужой. Не раз в походы ходили, в сечах рубились. И животы кололи, и кости дробили, и горло резали. Однако же допрос с пристрастием все равно оставлял у всех тягостное впечатление.
— А коли он сейчас признается? Кто подтвердит? — попытался остановить их подьячий.
— Этот не признается, — хмыкнул, поднимаясь, Заболоцкий. — Сразу видно — кремень.
— Не, не признает, — мотнул головой Илья Булданин и тоже с готовностью вскочил.
— Имейте совесть, побратимы! — взмолился Басарга. — Нельзя же одному спрос вести!
— Мы тебе верим, подпишемся…
— Да не бойся. Вернемся скоро, — пообещал Софоний. — Токмо горло промочим.
— Да признавайся же! — рявкнул на разбойника опричник.
— Не… Винов… — слабо выдохнул Рябун.
— Чтоб тебя волки съели! — зло сплюнул подьячий и рявкнул на ката: — Уснул, что ли, дармоед?! Работай!
Палач встрепенулся, удары кнута явно потяжелели. Мужик закряхтел, вздрагивая и крутясь на веревке. Басарга откинулся на стену и прикрыл глаза.
Спустя некоторое время хлесткие щелчки кнута стихли. Опричник встрепенулся, наклонился вперед.
— Обеспамятовал он, боярин, — развел руками кат.
— Ага… — почесал в затылке подьячий, взялся за перо. — Под кнутом безвинно оговоренным себя назвал… — вывел Басарга итоговую запись и отложил перо. — Выходит, на нем пока обвинений нет.
— Знамо, нет, коли даже «с пристрастием» не признается, — пробормотал палач, развязывая веревку. Вскоре тело тяжело ухнулось на пол. Кат отволок его в сторону, уложил на солому. Сбегал к своим вещам, вернулся с горшочком, сдернул тряпицу с горлышка и принялся осторожно натирать иссеченное кнутом тело.
— Ты чего там делаешь? — спросил Басарга.
— Жир со зверобоем и подорожником, — пояснил палач. — Дабы не загнило…
Опричник одобрительно кивнул. Воспаление ран и хуже того — смерть татя от антонова огня ему тоже была бы не с руки. Пусть живет, сколько возможно.
Для ката работа оказалась привычна: управился быстро. Закрыл горшочек, поднял глаза на опричника:
— Что теперь, боярин? Душегуб-то, выходит, невинно оговорен?
— Выходит, — согласился подьячий, и они оба повернули голову на паренька из Териберки. Тот сидел в углу на собранной в небольшую кипу соломе и теребил шапку. Палач кивнул и пошел к нему.
— Вы чего? — Мальчишка, похоже, не осознал грозящей опасности и сам встал, увидев к себе интерес.
— Знамо, чего… — Кат начал его раздевать.
— А чего? — все еще не догадывался Беляш.
— Поговорку слыхал — «Доносчику первый кнут»? — Палач повел его на середину комнаты. — Ведаешь, откуда пошла? Коли Потап Рябун не тать, выходит, понапрасну ты его оговорил и истинных душегубов покрываешь. Али сотоварищи-корабельщики не сказывали тебе, отчего в свидетели идти не желают?
Да уж, доносительство на Руси завсегда было делом рискованным. Коли обвиняемый оказывался слишком крепок, то на дыбу шел уже обвинитель, а коли крепок доносчик — опять обвиняемый, и сыск с помощью безжалостного палаческого кнута продолжался до тех пор, пока один из двоих не ломался и не признавался во лжи.
Случалось — осужденным именно доносчик и оказывался.
— Признавайся, корабельщик Беляш, слуга Бачурин из Териберки, — придвинул к себе чистый лист Басарга. — Правду ли сказывал о вине крестьянина сего али напраслину возводил?
— Дык правду, боярин… — дернулся оказавшийся на привязи мальчишка, без одежды ставший вовсе щуплым и крохотным, будто искупавшийся котенок.
— А он сказывает — оговор, — виновато вздохнул подьячий и кивнул.
Веревка натянулась, Беляш завизжал:
— Нет, не надо!!! Это не он, не он! Отпустите, не бейте!
— Чего у вас? — заглянул в пыточную Софоний и, сразу все поняв, крикнул в дверь: — Не признался, Тимофей! С тебя бочонок!
— Мы же не забивались, друже! — вслед за боярином Зориным в пыточную заглянул Заболоцкий.
— Ан все едино ты за своего татя болел.
Потап Рябун застонал, приподнял голову и тут же ее уронил.
— Коли не он, тогда кто? — спросил юного корабельщика Басарга.
— Дык, не знаю-то, не ведаю… Из Териберки я, не здешний. Окромя его, никого-то не знаю! Да и его токмо в церкви-то признал. Вижу, тать идет, каковой-то разбоем командовал… Проследил… — мальчишка заплакал. — Не надо… Не бейте…
— Опять его татем называешь? — опричник стрельнул глазами на палача, тот дернул веревку. Беляш заорал:
— Нет, нет, не он!!! Не называю!
Боярин Заболоцкий тем временем, войдя в пыточную, водрузил на стол полуведерный бочонок, ловким ударом выбил донышко, отхлебнул через край несколько глотков, крикнул:
— Илья, корец принеси!
— Вас, други, то нет вовсе, то много слишком! — не выдержал Басарга, придвинул вино, тоже отпил немного через край, прокашлялся, громко спросил: — Кого покрываешь, маленький негодяй? Сказывай!
