сам себе хозяин… кто независим и не жрет чужого — зачем тому ложь? Забери Светлану!
— Это что-то из Островского? — глубокомысленно предположила я.
— Из Горького, монолог Сатина, пьеса «На дне», деревня, — вытерла крокодильи слезы Олечка и жадно затянулась сигаретой.
Я взялась за дверную ручку:
— Никуда не уходи, а то тут оставлю, будешь потом с милицией сама разбираться.
— Лида! — предприняла последнюю попытку любящая родительница, — послушай! Оставь ее у себя, умоляю! Я заплачу. И претендовать не буду. Никогда в жизни!
Вот это уже более конструктивный разговор.
— Не интересует! — отрезала я и уточнила. — Да и что там у тебя есть, рублей десять, небось? Как раз носочки с помпончиками новые ребенку купишь.
— Есть! — возбужденным шепотом поделилась Олечка, глаза ее при этом горели почти инфернальным блеском. — Дам сто… нет, двести рублей!
— Нет, — категорически покачала головой я. — Ребенок должен жить с родителями.
….
В общем, после небольшого, но весьма оживленного торга, мой словарный запас обогатился сразу двумя монологами (монологом Гамлета, о бедном Йорике, и монологом Глумова из «Записок негодяя» Островского), а мой кошелек пополнился почти на пятьсот рублей (если быть точной, то на четыреста восемьдесят девять).
Прощаясь, я заставила Ольгу написать расписку, что она не претендует на Светку и распрощалась, оставив безутешную мать оплакивать злодейку-судьбу, а также потерю единственной дочери и четыреста восьмидесяти девяти рублей.
Теперь мой путь лежал к «обожаемой» пока еще свекрови, Элеоноре Рудольфовне.
Знакомый дом встретил меня все той же торжественной прохладой и изысканными ароматами, доносившимися из кухонь приличных людей.
Так сыто пахнет достаток.
Хоть было уже очень поздно, я решила, что родственникам можно и без чинов, поэтому позвонила в дверь и застыла в предвкушении.
В общем, если в двух словах, то Элеонора Рудольфовна, мягко говоря, не так чтобы и сильно обрадовалась моему появлению. Очень хорошо, что топора у нее в руках в тот момент не было. А уж причина, по которой я пришла, вызвала еще целую бурю эмоций. Игнорируя элементарные законы гостеприимства, дражайшая свекровь разразилась такой экспрессией, на фоне которой монолог о бедном Йорике, и даже колоритная речь из «Записок негодяя», выглядели бледно и неубедительно.
Лидочкина свекровь была оппонентом опытным и торг за Светку растянулся на добрых два часа. В результате потерю любимой и единственной внучки, «родной кровиночки» для семейства Горшковых, Элеонора Рудольфовна вынуждена была оценить аж в тысячу рублей (пятьсот за нее и пятьсот за Горшкова). В отказной расписке я заставила ее поставить личный автограф и сбегать разбудить болезного Горшкова, чтобы расписался тоже и впредь не претендовал, а то мало ли.
Богема, ведь.
Через два часа, злобно ухмыляясь, я шла по ночному проспекту домой и размышляла.
Итого отец Светки, мать Светки, бабушка Светки и дядя Светки обошлись суммарно в одну тысячу восемьсот восемьдесят девять рублей.
Ну, ладно.
Насколько мне известно, купить новый автомобиль — от четырех до пяти-семи тысяч и выше. А с рук можно взять и за две с половиной. Семь тысяч я быстро не соберу, а вот на подержанный «Москвич» вполне поднасобирать можно.
Дома мне предстоял серьезный разговор с Риммой Марковной, хоть и поздно уже. А вот завтра в обед я планировала навестить «опиюса» и обсудить с ним подробно график воспитания дочери его сожительницы, и рассчитывала я получить рублей семьсот, не меньше. Все ж не чужой человек Светке, практически отец творческого семейства.
Затем мне предстоял поход в институт, нужно донести обещанные документы и узнать расписание вступительных экзаменов.
А уж потом, после этого, надо заскочить в органы опеки и попечительства, благо это совсем рядом… Нехорошо же, что маленького ребенка родители бросили у чужих людей… а Лидочка Горшкова — совершенно посторонняя тетя. Очень надеюсь, бедного ребенка рано или поздно вернут непутевым родителям.
В общем, планов — громадьё.
Глава 12
Я открыла дверь и тихо вошла в квартиру. Пахло корвалолом.
На кухне горел свет. Римма Марковна ждала меня.
Я зашла на кухню и села напротив нее за стол.
Цокал будильник.
Пауза затягивалась.
— Знаешь, Лида, — Римма Марковна сглотнула, притянула к себе стакан с остывшим чаем и сделала глоток. Зубы ее стукнули о стекло, — я же понимаю, отдаю себе отчет, что не надо было… Светочку не надо… я не должна была…так…
— Тогда зачем?
— Сложно объяснить… — вздохнула она и надолго замолчала, уставившись невидящим взглядом на стену.
Я не торопила.
Будильник цокал в тишине, цокал, цокал. Эти будильники всегда так громко цокают…
Где-то за окном протарахтел грузовик.
— У меня была дочь… — наконец, прошелестела Римма Марковна, еле слышно. Она опять замолчала и отвернулась к стене.
Что-то подобное я и предполагала.
— Сколько ей было? — выдавила я.
— Три, — наконец, прервала молчание Римма Марковна. — Такая… хорошая девочка… смеялась всегда… А потом… потом Басечка заболела.
— Вы не рассказывали, — только и смогла сказать я.
— Да. — выдавила Римма Марковна, глядя в пол, и руки ее бессильно опали. — Менингит.
Будильник продолжал отцокивать жизнь.
— Она так долго мучилась. Головку не держала. Глотать сама не могла. Я ее из трубочки кормила, месяц. — Римма Марковна посмотрела на меня сухими воспаленными глазами. — Я как Свету увидела — у меня сердце заболело. Глупая я… но вот так…
— Они похожи?
— Нет, — покачала головой она, — внешне — нет. Просто, понимаешь, эта девочка никому не нужна, она только пришла в этот мир, а уже сирота, ей страшно. Я не могу тебе объяснить это. Как подумаю, что моя Бася там, на том свете, тоже одна, и как же ей там, одной, страшно, так только плачу, плачу. Глупо, да?
— А вы не думали еще ребенка родить? — ляпнула я и тут же заругала себя за бестактность.
— Не могла я, — вздохнула Римма Марковна, — да и дела у меня
