На голове у пьянчуги сидел голубь. Ему было плевать на храп, он водил головой влево-вправо, но ничего интересного для себя, кроме редких прохожих и пары телег, не видел. Тогда мерзкая птица нагадила прямо на голову спящему, взлетела, широко взмахнув крыльями, и унеслась вверх. Я был уверен, что голубь смеется в душе.
Я оделся и спустился вниз, выйдя на задний двор. Там облегчился у дальней стены, в который раз проклиная местные «удобства». Пора уже заставить папашу Джозефа выкопать хотя бы простецкую яму и поставить над ней деревянный туалет типа «сортир» с обязательным сердечком-окошком, как положено! Впрочем, это новшество я намерен был ввести повсеместно, но слегка в ином, облагороженном виде, и даже намеревался немного заработать на этом деле. Как я сказал Перпонше, деньги не пахнут, и скоро он на своем примере познает смысл этого выражения, потому как именно его я пророчил на роль сортирокопателя.
Отчего-то Франция в этом плане сильно отставала даже от Древнего Рима, в котором много столетий назад существовали и общественные туалеты, разделенные даже не по половому признаку, а по классовому, и, конечно, частные уборные, где люди комфортно и спокойно могли справить естественные потребности организма.
В Париже же с этим был полный бардак и анархия. Что уж говорить о простом народе, но даже в Лувре дворяне гадили, где придется — в лучшем случае успевая выбежать во двор, в худшем — просто зайдя за одну из портьер. И даже король во время долгих приемов сидел на особом стуле с дыркой, под которым стоял бурдалу — специально украшенный горшок для испражнений, и, когда ему приспичивало, справлял нужду в этот самый горшок прямо в зале.
А дамы? Эти изящные обольстительницы, прекрасные куртизанки, нежные нимфы писали прямо у стен, стараясь при этом не запачкать платья, которые зачастую придерживали их кавалеры, либо же приносили с собой миниатюрные бурдалу, и справляли нужду в них, затем выливая куда-нибудь содержимое.
Золотарь — самая востребованная профессия в Париже, но, к сожалению, такие люди долго не жили. От постоянного контакта с нечистотами, они быстро гибли от всяческого рода инфекций и заболеваний, в среднем работая по три-пять лет, не больше.
Поэтому я и считал, что Парижу не повредит сеть общественных туалетов, как и частные уборные, устроенные на задних дворах домов. И раз еще никто не взялся за это начинание, то почему бы мне не сколотить состояние на французском дерьме. И как только Перпонше наладит бизнес с фиакрами, его ждет новое начинание! Не думаю, что толстяк будет рад, но выбора у него нет.
Позавтракав, я вышел на улицу. К сожалению, мэтр Жиль еще никак не успел бы пошить заказанные одежды. На выполнение работы уйдет минимум неделя, не меньше. Пришлось идти в том единственном одеянии, которое он мне выдал на первое время — все лучше, чем вообще без оного.
К трактиру, насвистывая веселую мелодию, подошел Тибо.
— Мессир, хорошо, что я вас застал! Я с докладом!
— Рассказывай!
Парнишка подбоченился, вид у него был крайне деловой.
— Вчера весь вечер туда-сюда ездили всадники. Кто-то приезжал, кто-то уезжал. Все при оружии, морды мрачные. Но хозяин дома и большой господин оставались внутри. Мы с Хорьком следили по очереди, ни на минуту не упускали ворота из вида. Скажу вам так, мессир, они что-то явно затевают! Сегодня с утра то же самое, но теперь в основном люди приезжают. Дом у них большой и двор просторный. Там уже, наверное, пятьдесят лошадей…
Готовятся, значит. Хорошо, что Рошфор предупрежден. Впрочем, уверен, что он узнал все и без меня. Вряд ли я являлся его единственным источником сведений о де Пьемоне и прочих заговорщиках. А раз он предупрежден, то и кардинал в курсе происходящего. Что же, подождем развития событий. До беседы Медичи с королем все зависнет в режиме ожидания, а вот потом произойдет главное действие.
— Молодец, хвалю за службу! Следите за домом дальше, если что-то начнется, сразу с докладом ко мне. Я отправляюсь слушать мессу в Нотр-Дам, до полудня застанете меня там. Но в любом случае, пусть один из вас ищет меня, а второй продолжает наблюдение, — я вытащил из кошелька несколько монет и бросил их мальчишке, тот подхватил их на лето, проверил на зуб — никому не доверяет! — кивнул, подтверждая, что оплата принята и умчался в обратном направлении.
До собора парижской Богоматери я добрался минут за сорок, прибыв на место еще до начала мессы. Через мост Нотр-Дам одна за другой прибывали кареты, ехали верховые, слуги несли портшезы, кто-то, как я, шел пешком мимо домишек и лавчонок, выстроенных по обе стороны моста, — все спешили занять места на лавках, сообразно рангам и титулам. Воскресная месса пользовалась большой популярностью, и даже сам король частенько посещал ее.
Сегодня ни король, ни Анна Австрийская не явились. Я заметил множество желто-синих ливрей слуг Гастона Орлеанского, но не увидел желто-красных значков и ливрей слуг герцога Ришелье. Кажется, Месье решил выслужиться перед Богом в преддверии начала заговора, дабы испросить для себя удачу.
Но меня больше заботили гвардейцы, обеспечивающие охрану мероприятию. Лишь бы не встретить моего «друга» Пикару, сейчас для этого самый неподходящий момент. Мне не нужны неприятности. Я планировал тихонечко отсидеться в уголке, прослушать проповедь и, конечно, увидеть еще раз ее, девушку со старого портрета.
Я не знал ее имени, только инициалы на случайно или специально оброненном на платке — «R» и «L».
Прежде я несколько раз бывал в Нотр-Дам-де-Пари, еще до знаменитого пожара, и, конечно, был им впечатлен, но не столько самим обликом готического собора, сколько его почти тысячелетней историей, и тем символом, который он собой олицетворял.
На самом деле, история собора и его предшественников насчитывала даже более тысячи лет. Прежде на месте Нотр-Дам находилось несколько храмов: от раннехристианской церкви до романского кафедрального собора. И лишь когда последний был полностью разрушен, при Людовике VII в 1163 году начали возводить то сооружение, которое и по сей день возвышается в центре Парижа, и которому Виктор Гюго в 1831 году посвятил свой роман.
Я стоял на небольшой площади перед входом в собор, чуть в стороне от шествующих на мессу важных дам, кавалеров и простого народа, и внезапно меня накрыло ощущение, которое сложно описать словами. Я был сейчас и здесь в одеждах дворянина семнадцатого столетия, и в то же время я помнил себя же в светлом летнем костюме, стоявшим ровно на том же самом месте. Через миг воспоминание пропало, но я постарался сохранить этот образ в памяти.
Люди шли со всех сторон, и не только аристократы — много буржуа с женами и детьми, ремесленники, стряпчие, кого тут только не было.
На паперти у входа в собор десятки нищих просили милостыню, им охотно подавали — богоугодное дело. Уверен, за места в столь козырном месте среди нищих была жесточайшая конкуренция, сюда допускались лучшие из лучших — самые знатные уроды и калеки, способные вымолить лишнюю монету у сердобольных парижан.
Воскресная месса начиналась в половине десятого, оставалось всего четверть часа, когда я, наконец, увидел знакомый портшез, который старательно несли все те же двое слуг. Один — носатый и высокий, второй — помельче, но коренастый.
Не самая легкая у парней работа, надо признать. Сам портшез весил на вид не менее тридцати килограмм, а то и все пятьдесят, да пассажирка, пусть маленькая и худенькая, но еще килограмм сорок пять. Итого слуги тащили вдвоем как минимум восемьдесят кило, притом не на плечах, а держа в руках концы коромысел. Думаю, руки у них начинают буквально отваливаться уже минут через десять такой работы. Пройти же путь через весь город очень сложно, нужны постоянные остановки, чтобы слегка передохнуть.
Перед собором было не протолкнуться, поэтому слуги предусмотрительно остановились на подходе, шагов за сто до входа в собор, носатый распахнул дверцу и подал руку, помогая хозяйке выйти из кабинки.
