А если нет? Если строго спросит — к кому? Что я ему отвечу?
Я повернулся спиной к двери и пошёл прочь.
До вечера я неторопливо ходил по магазинам. В магазине готовой одежды (он так и назывался) купил себе носки и трусы. Потом заглянул в магазин «Радуга». Там разжился двумя катушками ниток — белой и чёрной, набором иголок и ножницами.
В универмаге на углу Советской и Гагарина купил в спортивном отделе катушку лески, несколько крючков и грузил. Крючки мне завернули в промасленную бумагу. Я спрятал маленький свёрток в боковой карман рюкзака.
По тихой Советской улице, на которой задумчиво шелестели листьями липы пришёл к школе, в которой учился.
Двухэтажное здание, выстроенное буквой «П» выходило на Советскую улицу парадным входом с белыми колоннами. Здесь, на асфальтовом пятачке всегда проходили торжественные линейки. Здесь для первоклассников звучал первый звонок.
Окна моего класса были с левой стороны школы, на втором этаже. Вон те четыре окна, ближе к торцу!
Кабинет математики. Три ряда парт. Портреты учёных по стенам.
Да, классной руководительницей у нас была математичка, Вера Ивановна. Строгая и абсолютно справедливая женщина. Она держала наш класс в ежовых рукавицах до самого выпуска. И очень многие оболтусы потом были ей за это благодарны. В их числе и я.
Одним углом школа выходила на перекрёсток Советской и Коммунаров. А наискось через дорогу стоял мой дом. Дом, в котором я провёл почти всё своё детство, юность и часть уже взрослой жизни.
Три подъезда, три этажа. Наша квартира на третьем этаже — вот те окна, сбоку. Во дворе — двухэтажные деревянные сараи. Потом их снесут. А пока жильцы дома хранили в них картошку, велосипеды и дрова для титанов. Горячей воды в доме не было.
Над сараями нависал кроной гигантский тополь в три обхвата толщиной — в детстве мы любили метать в него самодельные ножи.
Я вошёл в абсолютно чистый подъезд. Ни окурков, ни надписей на стенах, ни неприятных запахов. Каждую субботу подъезд мыли сами жильцы — те, чья очередь была по графику.
Я и сам неоднократно проходил с тряпкой два лестничных пролёта — от третьего этажа до второго.
Я открыл дверь на тугой пружине и поднялся по ступенькам — в самом нижнем пролёте их было пять, в остальных — по десять.
Вот и дверь в квартиру, и выпачканный жёлтой краской звонок с круглой кнопкой. Я глубоко вдохнул, выдохнул и решительно вдавил кнопку. Раздался знакомый звук, похожий на жужжание, только громче. Машинально отпустил и нажал ещё раз.
Мы всегда так звонили — два звонка, значит, кто-то свой вернулся домой.
За дверью послышались шаги.
Глава 14
Сердце у меня провалилось в пятки. Горло пересохло, в груди словно свернулась холодная скользкая змея.
Шаги замерли у двери. Щёлкнул, поворачиваясь, замок. Дверь открылась.
В коридоре, близоруко щурясь, стояла мама. В своём любимом ситцевом переднике — я его с детства помнил. И в мягких шлёпанцах.
— Андрей? — спросила она. — Андрюша!
И, чуть повернув голову в сторону кухни, крикнула:
— Ваня! Андрюша приехал!
Я тупо топтался на пороге, не зная, что делать.
Мама открыла дверь шире.
— Что ты стоишь? Заходи! Сейчас ужинать будем! Я голубцов натушила. Разувайся!
Она протянула руку.
Я стащил с ног сапоги и поставил их в угол узкой прихожей.
— Ну, как? Устроился на новом месте? Обещал позвонить, как доберёшься.
Телефон стоял на тумбочке в прихожей — громоздкий аппарат цвета слоновой кости с диском для набора номеров. Когда нам звонили, он трезвонил так, что с непривычки можно было получить сердечный приступ.
Над телефоном висело зеркало. А справа от зеркала обои были сплошь исписаны номерами. И даже огрызок карандаша лежал рядом с аппаратом.
— Устроился, — хриплым голосом ответил я.
Лицо мамы стало озабоченным.
— Ты не простыл там, в своей Черёмуховке? А что это у тебя на лбу?
Она протянула руку.
Нужно было решиться, и я решился. Самые важные вещи лучше узнавать сразу.
— Это ерунда. В машине ударился. Мам... дай водички попить!
И замер в ожидании ответа.
— Сейчас, Андрюша!
Мама повернулась и ушла на кухню.
А из меня словно разом выдернули все кости. Ноги задрожали. Что-то мокрое и горячее поползло по щеке. Рюкзак невыносимо давил на плечи. Ещё немного — и я упал бы, рухнул на знакомый дощатый пол прихожей.
Но я прислонился к стене и устоял на ногах. По-детски шмыгнул носом, вытер щеку рукавом и скинул с плеч рюкзак.
Мама вернулась с кружкой. С моей кружкой. У нас с сестрой были такие. Моя снаружи — салатного цвета, а у Оли — розовая. Не знаю, где мама их купила. А может, кто-то подарил.
Я выпил воды, и сразу стало легче. Вернул кружку маме.
— Спасибо, мам!
— Ну, иди, мой руки! — улыбнулась она. — И буду вас кормить. Ты когда в последний раз ел нормально?
Обрывки информации стали постепенно доходить до меня через шум в голове. Значит, родители знают про мою практику в Черёмуховке.
Я прошёл в ванную, выкрашенную внутри голубой эмалью. Намыливая руки, продолжал размышлять.
Домой я не заезжал. Если бы заезжал — мама наверняка положила бы мне с собой домашней еды. И посуду какую-нибудь дала бы.
Значит, в Черёмуховку я поехал прямо из Ленинграда. А родителям перед этим позвонил.
Ничего этого я не помнил. Просто пришёл к логичным выводам. Но отсутствие памяти пугало не на шутку.
Я помнил только то, что пережил в своей прошлой жизни. Но жизнь Андрея оставалась для меня загадкой.
Я закрыл воду. Выпрямляясь, треснулся головой о заслонку на трубе титана. Труба угрожающе заскрежетала.
Чёрт, больно!
Потёр ушибленный затылок, вытер руки, мимоходом глянув на своё отражение в зеркальной дверце настенного шкафчика. Ссадина на лбу почти зажила, но жёлто-лиловые разводы вокруг неё ещё не прошли.
— Андрей, еда остывает! — крикнула из кухни мама.
— Иду! — отозвался я.
Шлепая ногами по полу, прошёл на кухню.
В правом углу, возле окна, привычно тарахтел холодильник «Апшерон». Слева у стены стоял накрытый клеёнкой обеденный стол.
За столом сидел отец. В руках — газета. Рядом с тарелкой — открытая пачка «Беломора» и коробок спичек.
— Ну, здорово, пропажа! — сказал отец, глядя на меня поверх газеты. — Что ж ты не появляешься? Мать волнуется.
В горле снова защемило. Но я справился с собой и протянул отцу руку.
— Привет, батя!
Отец пожал мне руку, отложил газету.
— Садись, ешь. Рассказывай — как устроился?
Голубцы были такими вкусными, какими они бывают только в детстве — когда набегаешься с приятелями по улице, вернёшься домой затемно и только тут вспомнишь, что с самого утра ничего не ел.
Я торопливо жевал, рассказывая родителям о своей жизни в Черёмуховке. На вопросы о Ленинграде старался отвечать уклончиво.
— Что же ты домой не заехал? — спросила мама. — Серёжка с Олей тебя ждали.
— А где они? — спросил я.
— У бабушки, — ответила мама. — Мы с папой только вчера оттуда вернулись.
Отец доел голубцы, отодвинул тарелку и сразу же взялся за папиросы. Чиркнул спичкой, придвинул к себе стеклянную пепельницу.
— Хоть бы чаю попил, Ваня, прежде чем курить, — с упрёком сказала мама. — Андрюша, сынок, открой форточку.
Белый эмалированный чайник на плите весело зашумел. Мама сполоснула кипятком заварочный чайник с ситечком на длинном носу. Насыпала в него чай из красивой стеклянной баночки с металлической крышкой.
Убрала тарелки в раковину, поставила на стол вазочку с печеньем.
— Мам, у меня конфеты есть! — вспомнил я.
Достал из рюкзака кулёк с «подушечками».
Отец докурил папиросу и глухо кашлянул.
Мою грудь изнутри словно обожгло огнём.
Я знал, что через три года этот кашель станет чаще, надрывнее. А потом...
— Бросал бы ты курить, батя!
— Поучи ещё, — нахмурился отец и потянулся за газетой.
