— Разве не целовал ты креста государю на верность? — спросил в ответ Басарга. — Разве не клялся служить ему по чести и совести, не жалея сил? Так почему ты думаешь не о том, что честь и присяга от тебя требуют, а о том, кто доволен, а кто недоволен поступком твоим останется? Не об исполнении долга своего печешься, а о прибытке личном? Я прислан виновных в смуте найти, а не суд скорый творить! И как человек чести, приказ сей исполню неукоснительно! В Москву поедут все до единого, так всем ходокам и передай, — решительно поднялся опричник.
— Однако же сообщников оных лиходеев ты в Вазуге отпустил! — обвиняюще воскликнул воевода.
— Я прислан разбой и душегубство каравана с податями расследовать, — приостановившись, ответил подьячий, — а не баловство супротив меня и друзей моих. Посему с виновными в первом поступаю по долгу и чести, а со вторыми — по совести.
Опричник вышел, громко хлопнув за собой дверью, фыркнул себе под нос:
— Ох, чует мое сердце, отольются еще мне эти мальцы прощеные…
Однако про малых ему больше не напоминали. Напоминали о душегубах главных. Всю неделю, что ни день, два-три просителя являлись. Иные сулили за казнь наградить, другие выкуп за свободу накидывали, подарки несли. А потом еще и откупщик стал от поездки в Москву отпрашиваться, предлагая слугу доверенного вместо себя послать. И тоже золото сулил да на дела насущные ссылался…
Все это нытье измучило подьячего так, что он ускорил отъезд на два дня. Решил подвоза сена не дожидаться, по пути понадеялся купить. Басаргу не остановил даже отказ явно обозленного воеводы дать стрельцов для охраны — решил своей силой обойтись. Четверо опытных бояр да столько же обученных холопов — для здешних малолюдных мест сила изрядная, от чужаков отобьется. Пленников же безоружных да баб, что с ними увязались, — и вовсе бояться нечего.
* * *
До столицы пеший караван арестантов добрался только на Сретенье[17]. Истосковавшись по своей ненаглядной, Басарга спешил как мог, не давая ни лошадям, ни людям и дня роздыха. Загнанные разбойники, переданные наконец-то в Разбойный приказ, откровенно обрадовались. В тюрьме Китай-города, может, и не кормят — зато крыша над головой имеется и охапка соломы под спиной. Лежи отдыхай.
Опричников ждал прием куда более теплый и ласковый. Побратимов — баня, сытное угощение и мягкая постель в теплой светелке. Басаргу — сладкие объятия любимой княжны…
В Александровскую слободу с отчетом он поскакал в субботу — добравшись, понятное дело, только в понедельник. Иоанн посвятил опричнику всего несколько минут, бросив на свиток лишь беглый взгляд, и вернул бумагу подьячему:
— Били двинцев. Моих, с земель опричных. Лиходеи же с берега Терского — все из земства… Стало быть, судить их надобно с боярами земскими. Опять же, узилища у меня тут нет, посадить под замок смутьянов некуда. А их, может статься, поспрошать понадобится. Выходит… Жди, когда в Москву дела меня призовут. Там сию оказию и рассудим.
* * *
В первый день марта, когда уже теплое по-весеннему солнце начало чернить сугробы, нарезая в них глубокие борозды и трещины, а печи съедали за день втрое меньше дров, нежели на Крещение, в ворота подворья подьячего Басарги Леонтьева постучал гонец в синем с золотым шитьем кафтане. Выпив вина, он достал из объемистой наплечной сумки грамоту, передал боярину, после чего поклонился, прыгнул в седло и выехал на улицу, тут же пустив скакуна в рысь. Умчался прочие послания развозить.
— Что там? — поинтересовалась Мирослава, выйдя на крыльцо в одном только платье иноземного покроя и в песцовой душегрейке.
— Иоанн Васильевич, оказывается, о разбойниках терских не забыл, — развернув свиток, ответил опричник. — Писарь извещает, что суд на утро послезавтрашнее определен. Вестимо, в Москве государь ныне. А мы и не ведаем.
— Со своим капризом монашеским он и от двора достойного, и от свиты отказался, — вздохнула княжна. — Интересно, каково супруге его живется, Марии Темрюковне, в монастыре слободы Александровской? Нешто и она тоже в келье тоскою мучается, как я в обители Горицкой?
— Скоро узнаешь, любая моя, — поцеловал ее в лоб Басарга. — На боярском суде самые знатные люди сберутся. Может статься, с кем и сговорюсь.
— Не так, — поправила княжна, взяла ладонями за щеки, опустила лицо ниже к себе и крепко поцеловала в губы.
Стыдиться любовникам было некого. Побратимы Заболоцкий и Булданин, пользуясь отсутствием новых царских приказов, отъехали в свои поместья к женам, а Софоний, вроде и оставаясь у друга на постое, исчезал где-то по нескольку дней, по возвращении отсыпаясь целыми днями, после чего лихо натирался во дворе снегом, переодевался в чистое и, весело побалагурив о свежих лубках базарных, слухах московских и девках на выданье, снова исчезал на несколько дней.
Холоп и служанка благоразумно старались на глаза хозяевам не попадаться — дабы лишних поручений не получить, и посему дом оставался для двоих пустым и тихим, окружая Басаргу и Мирославу безмятежностью и покоем. Ласкать друг друга, целовать, предаваться утехам можно было где угодно, не оглядываясь по сторонам и ни о чем не беспокоясь. Словно вернулась юность, жадная страсть первой встречи и первого свидания, словно и не было шести лет, проведенных вместе, не было общих детей, не было размолвок и расставаний. Каждый поцелуй снова казался первым, а каждая близость — воплощением мечты.
— Ты только поручителя искать не торопись, — чуть отодвинувшись, попросила княжна. — Государь согласие дал, и сие главное. А нам теперь главное сего не испортить, посмешищем себя не выставить али глупцами. Лучше подождать, но такого союзника исчислить, на какового, ровно на скалу, опереться выйдет. Какого оспаривать никто и не подумает.
— Как скажешь, — пожал плечами опричник. Тем более что, как Басарга ни думал, но подходящего поручителя придумать так и не смог.
— Умница, любый мой… — Его уста снова замкнул сладкий, как персидский инжир, поцелуй.
Боярский суд состоялся в думной палате кремлевского дворца — помещении пусть невысоком, но просторном, со многими окнами, тридцати шагов в ширину и полтораста в длину. Стены палаты были обиты темно-коричневым сукном с серебряной вышивкой, вытянувшиеся вдоль стен лавки укрыты цветастыми татарскими коврами. Особо, на государевом месте, возвышался трон — резной, из плотного красного дерева, украшенный местами узорными пластинами из слоновой кости. Здесь все было сделано и не богато, и не бедно; красиво, но не вычурно, все необходимое, но ничего лишнего. Помещение для работы, а не праздности.
Первым в думную палату, понятно, явился Басарга с зачинщиками разбоя на Терском берегу: с Потапом Рябуном, Урсусом-варягом, Никодимом Ледяным. Дабы было кому ответить, коли к татям у бояр вопросы появятся. Опасаясь задержек и препятствий в Разбойном приказе, подьячий отправился в тюрьму заранее — но узников отдали ему без проволочек. Потому и во дворец боярин Леонтьев пришел задолго до всех остальных. Четверо стрельцов, выделенных для охраны татей, сдернули с плеч разбойников тулупы, оставив в одних полотняных рубахах, со связанными за спиной руками, поставили на колени.
Думные бояре стали подтягиваться только через полчаса — по двое, по трое, по одному. Все в тяжелых московских[18] шубах, с посохами, в высоких бобровых шапках. Басарга знал далеко не всех. Все же в свите не состоял, от дел придворных был далек. Но с иными был знаком… Увы, недостаточно близко, чтобы обращаться с просьбами.
Поначалу знать московская держалась вместе, но потом, как по команде, разошлись вправо и влево вдоль стен — выстраиваясь, понятно, по знатности. Справа ближе всего к трону был седобородый боярин Федоров-Челяднин, бывший конюший, ныне глава земской думы, первое лицо после государя. Коли с царем что случится — именно он до появления нового государя местоблюстителем станет, а при сомнениях в преемнике — его слово определяющим может стать, кто достоин на трон взойти, а кто нет. Рядом с Челядниным опирался на посох престарелый князь Салтыков, ничем в деяниях своих не отметившийся, однако по роду один из знатнейших. Дальше князь Пожарский, потом Телепнев… Прочих же Басарга не ведал.
Напротив стояли опричники. И опять же — первым был Рюрикович, князь Воротынский, далее худородный князь Хворостинин, худородный боярин Алексей Басманов, худородный Иван Кошкин…
Отворилась дверь черного входа, предназначенная для слуг, появился тяжело дышащий Прокоп Бачурин — без шапки, в одном лишь кафтане, да еще и без пояса.
— Не пустили через белое крыльцо, — пожаловался он. — И шубу с поясом сняли, при входе оставить заставили…
Басарга только усмехнулся: тут тебе не Двина, золото не поможет. Коли родом до боярина не дорос — то и шубой красоваться нечего. Коли человек не служивый — нечего через парадные двери входить. На пир не зван — так на что тебе пояс с ножами?
