— А я не согласен! — решительно поднялся Салтыков. — Для разбойников, окромя плахи, иного пути быть не должно! Справедливость, нет, однако же хуже душегубства ничего быть не может! Его в первую голову искоренять надобно, а не подати считать!
Земская сторона думы согласно загудела:
— От разбоя главная беда! Еще и смерды в тати подались! Не должно быть душегубам спуску! Откупщик, что покрал, того и лишился. Казнить татей прилюдно, его же при своем оставить!
— Коли как есть все оставить, вскорости каженный год тут и там сборщиков резать начнут!
— Так вот как с плахи головы-то покатятся, тогда и притихнут!
Дума загудела, расколовшись на тех, кто был склонен взявшихся за оружие крестьян примерно наказать, — и тех, полагал, что этого мало. Как ни странно, больше всего на поморов взъярились земские бояре — хотя и земли, и люди, и подати вроде как к их казне относились. С другой стороны — смерды, готовые резать тех, кто обкладывает их излишним тяглом, не нравились никому. Иоанн, опустив подбородок на упертую в подлокотник руку, задумчиво наблюдал за спором, иногда согласно кивая…
* * *
Эшафот, поставленный на Болоте, на торгу за Москвой-рекой, напротив Кремля, ничем не отличался от того, на котором два года назад казнили отца и сына Шуйских. А может статься — он самый и был, не разобрали за ненадобностью. Сюда, по прочному еще льду, и пригнали стрельцы под истошный бабий вой осужденных за разбой поморцев. С ужасом глядя на мрачное сооружение, на котором стояли опричник в темной рысьей шубе, епископ в черной рясе с приготовленным для последнего поцелуя крестом и кат, вогнавший свой тяжелый топор в массивную иссеченную колоду, — жены, скуля и плача, торопились в последний раз обнять и поцеловать мужей, матери прижимали буйны головы сыновей к груди, что-то им нашептывая и неистово крестясь.
С торга, с разных сторон, стали подтягиваться зеваки. Непривычны были москвичи к подобному зрелищу, особо ему не радовались — однако же оно хоть и страшило, но манило. Особливо тех, кто о сечах и походах только из лубочных картинок да сочинений книжных слышал. Такое увидишь нечасто — чтобы прилюдно голову отсекали. Была жизнь человеческая — и нет ее больше, подрезали.
Когда стрельцы подогнали арестантов поближе к помосту, Басарга прокашлялся, развернул зажатый в кулаке свиток и как мог громче прочитал:
— Государь решил и бояре приговорили крестьян поморских… — Он запнулся и решил: — Список я, пожалуй, пропущу. Царь решил, и бояре приговорили… Виновных в разбое на берегу Терском… помиловать, окромя тех…
Плач сменился восторгом и радостью. Бабы, которые только что выли и плакали, теперь кричали и еще крепче тискали все еще связанных мужей — хотя плакать все равно не переставали. Многие упали на колени, крестясь и кланяясь, другие счастливо улыбались.
— Да тише вы! — рявкнул Басарга, которого в поднявшемся шуме никто не слышал да и внимания уже не обращал. — Кого казнить велено, слушайте!!!
От такого возгласа площадь на торгу мгновенно затихла, и подьячий смог прочитать далее:
— Крестьянам сим надлежит расписки написать и поцеловать крест, что никогда более они преступлений в землях русских не учинят, а коли учинят, то казнены будут немедля, без суда нового! А кто отписку сию составлять и креста целовать не пожелает, того предать смерти ныне же… — Басарга поднял голову и спросил: — Есть средь вас те, кто не желает клятвы сей давать и подпись под ней ставить?
Площадь безмолвствовала. Внезапно средь толпы кто-то с ехидством мелко хихикнул:
— Нешто такой дурачок найдется?
В ответ рядом кто-то рассмеялся, потом другой, третий… Волна смеха прокатилась средь измученных людей, уже почти ощутивших дыхание смерти у своего лица, — и вскоре площадь хохотала уже целиком: и поморцы, и охраняющие их стрельцы, и зеваки…
Басарга посмотрел в так и не дочитанный до конца свиток, вздохнул, свернул его и сунул за пазуху. Махнул стрельцам:
— Ведите по одному!
Служивые стали распутывать помилованным разбойникам руки, толкать их в сторону помоста. Поднявшись по ступеням, каждый поморец, преклонив колени, давал архиепископу Герману клятву никогда более не преступать законов, целовал в том крест, потом расписывался в заготовленном для Разбойного приказа свитке и, теперь уже свободный, сбегал, а то и спрыгивал вниз.
Последним, понятно, к кресту подошел главный зачинщик, Потап Рябун. Пообещав впредь более против людей и Господа не грешить, он низко, в пояс, троекратно склонился перед опричником, каждый раз осеняя себя знамением:
— Прости, боярин… Прости, что хулили-то и поносили, что зарезать хотели, что в справедливость-то земную не верили. Ныне знать будем, что не только на небе, но и на земле суд имеется.
— Вас не только помиловали, вас еще и оштрафовали, — напомнил Басарга. — Тысячу семьсот шестьдесят четыре рубля. За товар разграбленный, за ладьи уведенные, и вдовам на прожитье.
— Живы будем — заплатим, боярин, — еще раз, но уже не в пояс поклонился рыбак. — Бога за тебя молить будем. Каждый раз в церкви свечу ставить за здравие.
— За слова добрые спасибо. Однако вам теперь спешить надобно, чтобы до сезона летнего домой успеть. Весной уже пахнет. Как бы в распутицу не попали.
— Будешь в наших краях, боярин, общество всегда примет с радостью.
— Буду, Потап, куда деваться? Штраф собирать тоже мне придется. Что присудил, то и исполнять…
* * *
За окном давно стемнело, и Москва начала затихать, что было верным признаком близости рассвета, а молодой человек и девушка все еще сидели у экрана компьютера, отсматривая присланные сканы.
— Бедный Басарга, — вздохнула Катя, когда Евгений указал ей на отметки о последних взносах в счет штрафа. — Знал бы он, на сколько лет все это растянется, наверное бы, и не связывался. Шлепнуть проще. А уж сколько дерьма на него по сей день выливается — это ни в сказке сказать, ни пером описать. «Злобная тварь», «исчадие ада», «образцовый пес опричнины», «разоритель и истязатель».
— Со следующего года все старосты и откупщики от сбора налогов были отстранены, — подвел последнюю черту в бухгалтерии «двинского дела» аудитор Счетной палаты. — Подати стали получать специально назначенные царские представители. Иван Грозный сделал выводы быстрые и правильные. Интересно, он во всей стране систему поменял или только здесь?
— Конечно, по всей, — пожала плечами девушка. — Он же демократию повсюду насаждал. Значит, и проблемы везде были одинаковые. Кстати, Терский берег тем же летом перевели в опричные земли. Тоже, видно, чтобы порядок лучше обеспечить.
— А ты откуда знаешь?
— Вообще-то, это в школе преподают, — рассмеялась Катя. — «Этапы развития опричнины» урок называется. Неужели ты вообще в учебник по истории не заглядывал? Знаешь, Женя, пожалуй, мне стоит копнуть архивы по поводу этого подьячего. Хотя бы те, что имеются в интернет-доступе. Уж очень интересная личность. Вроде как никто, незаметный худородный служака третьего плана. Решений никаких не принимает, приказов не издает. Тихий, скромный исполнитель. Но там, где мелькает его тень, обязательно происходит нечто тектоническое. Возле школы его имя мелькнуло — в тебя за это спустя полвека стреляют. На Терском берегу мелькнул — государство всю систему сбора податей поменяло. Надо копнуть. Вдруг еще что-нибудь неожиданное всплывет?
Архиепископ казанский Герман, несмотря на возраст, был ладен и ухожен, как молодуха на выданье: румяные гладкие щеки, короткая остроконечная бородка, вырастающая из бакенбардов, длинные седые кудри, падающие на плечи из-под бархатной, отороченной горностаем скуфьи[20]. Ряса на нем была добротного сукна, золотой крест, залитый эмалью и усыпанный самоцветами, тянул на добрый фунт. И пах он сладко, как медовая пчела.
— А скажи мне, боярин, — ласково улыбнулся архиерей, потягивая вино из кубка, — сколько тебе поморцы заплатили, что ты защищал их столь рьяно, ни сил, ни судьбы своей не жалея? Ведь огневайся царь, сидеть бы тебе воеводой в каком-нибудь глухом остроге среди черемисов.
— Я, святой отец, родовитый боярин! — моментально вспыхнул Басарга. — На честь и совесть во первую голову полагаюсь! И никакое серебро и злато меня с сего не столкнет!
— Не горячись, сын мой! Я ведь тебя к исповеди не призываю, епитимью не накладываю. Да и не моя это забота — мирские хлопоты. Ты угощайся, боярин. Проголодался, поди, с утра на ногах…
В митрополичьи палаты архиепископ зазвал его с Болота, после того как счастливые поморцы наконец-то подались куда-то праздновать избавление от смерти и собираться в дорогу. От приглашения священника, что уже определен был в высшие православные иерархи, отказываться не стоило. Вот только стол у епископа был до ужаса постный: белорыбица, рыба заливная, рыба копченая, рыба соленая… Рыба, рыба, рыба — после нескольких месяцев на Студеном море Басарга на нее уже смотреть не мог. Даже на самую деликатесную.
