— Ишь ты! — восхитился буфетчик. — Ну-ка ещё! А вы, ваше благородие, кушайте. Да вон, газетка лежит. Почитайте на досуге. Опосля булочек вам на дорожку заверну в неё.
Взял я газету. Читаю.
Всякие светские новости… Благотворительный вечер — в пользу вдов и сирот…
Мой тайный агент — журналист Иванищев, и здесь отметился. Как всегда, поругал полицию. Маленько по властям прошёлся. Борец за правду, ёлки-палки. Сейчас для разнообразия по местному бизнесу статейку выдал. Пишет: доколе мы, господа, будем восхищаться инженерной мыслью иностранных мастеров? Неужто у нас нет своих умельцев? Видим мы, к чему приводит чрезмерное увлечение продуктом иноземцев!
Про что это он… А, вон чего. Ловко. Паровоз, что недавно взорвали, был импортный. За границей куплен. На государственные деньги, между прочим. Вот журналист и ухватился. Нет, Иванищев, конечно, чувак неприятный. Но тут по делу пишет, и даже не глумится, как обычно. На жареной теме вылезает. Вот борзописец.
Отложил я вчерашнюю газету, взял сегодняшнюю. Про старейшин гоблинов и оргов, что на поклон к старшему эльву ходили, ни слова. То ли не успели пропечатать, то ли дело секретное. И здесь Иванищев. Но тут уже всё по-взрослому. Статейка ругательная. Журналист весь в сарказме. Чего это, пишет, у нас господа полиция почивает на лаврах? Радуются, что господин полицмейстер лежит в беспамятстве. Расслабились! Отправили бедных инородов землицу пахать, и всё — успокоились. А воз и ныне там! Не поискать ли нашей доблестной полиции настоящих виновных?
Да, это он сильно припечатал…
Задумался я, а буфетчик мне булки во вчерашнюю газету заворачивает, всё бубнит над ухом:
— Ежели вы господина Бургачёва ищете, так он не здесь. Давеча по делам поехали, важным. А после у них дело благотворительное. С барышней Лизаветой Ивановной поедут сирот привечать. Да там не задержатся, сказали. Сразу к дому нашего полицмейстера, его высокородия поедут. Навестить, значит.
— С Елизаветой Ивановной? — я аж булку выронил. Опять она. Нет, надо мне эту девицу прощупать. Не в смысле — пощупать, а для дела. На предмет подозрительности.
Буфетчик аж удивился.
— А вы что же, ваше благородие, тоже виды на барышню имеете? Ну так вам с нашим поручиком не тягаться. Он, конечно, не так хорош с лица, как вы. Зато при чинах и роду благородного. Не в обиду вам сказать.
— Да нет, — говорю. А сам вид делаю, что смутился. Пускай думает, что я лопух влюблённый. — Куда поедут они?
— Так навестить его высокородие Ивана Витальевича нашего, — отвечает буфетчик. — Его высокородие, как от того паровозу пострадали, так и лежат без памяти. Вот наши, стало быть, его и навещают.
Сам ухмыльнулся с пониманием, подмигнул тихонько:
— Ежели хотите барышню там увидеть, так езжайте. Аккурат успеете.
— Да неловко, — говорю, — просто так в дом к начальству без приглашения.
— Отчего же? Вон у Кузьмы на столе пакет лежит. Письма всякие для его высокородия. Курьера ждём, чтоб отправить. Так вы возьмите, да отнесите сами. Не сомневайтесь, его высокородие человек с пониманием.
А это идея! Сейчас я там всех застану. И Бургачёва найду, и шефа. Отчитаюсь, заодно девицу эту в уголке зажму. Выясню, зачем она на карьер каталась. Ещё узнаю, что за Тосик такой, кузен её. Двух зайцев убью одним махом.
— Да, — говорю, а сам вскочил, стакан отодвинул. — Его высокородие человек строгий, но справедливый.
— В точку, Дмитрий Александрович! — говорит старичок-буфетчик. — Они такие. Да вы сами знаете. Его высокородие человек хотя из благородных, в жизни солдатской каши нахлебался. Они ж на корабле служили. На флоте служба тяжкая. Их высокородие и ранен был, с тросточкой ныне ходят. И тонули в воде морской. На доске плавали, едва не потонули. Три дня по волнам плавали, акулами питались. Едва рыбам на корм не пошли. Потому — моряк.
— Моряк? — говорю. — Рыбами питались?
Старичок закивал.
— Ага, рыбами. Ловил, да ел. Дело такое, моряцкое.
А я стою, как столб. Что-то у меня в голове щёлкнуло. Кто такой влиятельный, что всех бандитов на районе знает и в страхе держит? Кто может знатной эльвийке указывать, а она ему — нет? Кто сильный и знатный человек в наших краях, но не губернатор? Вопрос на миллион. Не моряк. Хотя рыбов ловил и ел. Рыбак.
Глава 21
Взял я у буфетчика газетный кулёк с булками, у Кузьмы на ресепшене пакет забрал — для шефа. Кулёк газетный в карман сунул, попугая Микки подхватил подмышку. И рысью двинулся из участка. Хватит чаи гонять — тут такие дела открываются, только держись.
Сначала метнулся на благотворительный вечер. Там Бургачёв со своей пассией должны быть. Девица Елизавета Ивановна, дама сердца моего начальника, благотворительность уж очень любит. Значит, про неё там все знают, и многое рассказать могут. Главное — Рыбак, но если я прав, то никуда он не денется. В коме лежит, беспомощный как младенец. А вопрос с динамитом надо прояснить.
Благотворительный вечер, как в газете написано, в доме купца Васильева происходит. Туда я и отправился.
Зашёл в дом, а там концерт с фуршетом.
Девчонки приютские в фартучках и серых платьишках поют хором. Что-то трогательное. Поют, стараются. Мальчишки разного возраста, но больше мелкие, поделки всякие показывают. Ну такое. Кто ложки вырезает, кто табуретки мастерит. Это вам не модель вездехода на атомном ходу. Но тоже дело полезное.
По залу дамы платьями шуршат, солидные. Купчихи и дворянки. Сразу видно, при деньгах. Сироткам помогают. Среди дам девчонки приютские шныряют, с коробочками в руках. Подходят к дамам, приседают — типа кланяются, и денег просят. Помогите, кто чем можете, короче.
Я зашёл, принялся своего начальника с Лизаветой Ивановной высматривать. Нет, не видать. Стал про девицу Лизавету расспрашивать — ничего толком не узнал. Все одно и то же твердят: «Ах, ах, Елизавета Ивановна такая милая, такая щедрая!»
Да тут ещё хор девочек-сироток новую песню затянул, такую жалостную, хоть беги.
Направился я к мальцам с их резными ложками, чтобы дать им медяков на конфеты.
Тут ко мне одна дамочка подкралась, пока я озирался, и говорит:
— Здравствуйте, господин полицейский.
Я к ней повернулся, она ахнула.
— О, это ты!
Молчу, не знаю, что сказать. Первый раз её вижу. А дамочка руками взмахнула, видно — хочет обнять, да не решается.
— Митенька, как вырос! Похорошел как!
— Э-э… — блин, кто это?
— Не смущайся, Митенька, понимаю, ты на службе. Ну так мы не чужие. Зашёл вспомнить своих воспитательниц? Как это мило!
Тут до меня дошло. Я же, то есть Димка Найдёнов — приютский. А это дамочка из приюта. Может, воспитательница, а может, сама директорша. Вот нарвался…
— Да вот, — говорю, — зашёл.
Блин, как её зовут-то?
Но повезло — дамочка трещит без умолку. Мне и говорить ничего не пришлось.
— Как я рада, Митенька, что ты выучился, службу приличную нашёл. Уж как мы за тебя переживали! Ты был самым милым мальчиком. Такой умненький, способный. Шалил, конечно. Наш дворник до сих пор тебя вспоминает. Как кто набедокурит, говорит: эх вы, мелочь! Вот Митька шалил — не вам чета!
Да уж, приятно, когда о тебе помнят… Даже этот неведомый мне дворник. Лишь бы дамочка вопросы не начала задавать, а то проколюсь ведь.
— Мне бы Елизавету Ивановну увидеть, — говорю. — Она с поручиком Бургачёвым здесь должна быть.
Дамочка руками всплеснула:
— Так вы разминулись! Ушли они. Торопились очень. А Елизавета Ивановна очень щедрая барышня. Всегда помогает, всегда.
— Давно ушли?
— Да не очень. Хочешь сделать взнос в пользу сироток, Митенька? — и глазками так умильно моргает. — В память о нашем приюте.
Достал я деньги.
Хорошо, мне на выходе из полицейского участка бухгалтер встретился. Зарплату выдал.
Я к выходу шёл, а бухгалтер мне навстречу. Пожилой такой, худой, и пенсне на носу. «Вас-то мне и надо, господин Найдёнов!»
