— Я не понимаю, — решил прояснить ситуацию попаданец. Его опекун молча поднял очи горе, вырвал у Тимы из рук, только что выданные вещи, привязал длинную веревку к той, что служила ручкой для ведра и зашвырнул все это дело за борт и почти сразу начал поднимать обратно. Затем вылил морскую воду прямо на палубу себе под ноги, взял в руки ветошь, сел на колени и начал усиленно тереть доски, а затем, снизу—вверх, вопросительно посмотрел на попаданца.
— Я понял, — медленно кивнул Тима.
Отог так же, не произнеся ни единого слова, поднялся на ноги и всучил попаданцу ветошь, после чего указал на разлитую по палубе воду. Тима не стал пререкаться и опустившись на колени начал тереть палубу. И, надо сказать, занятие это было не из легких. И не потому, что сама работа была слишком сложной или тяжелой, нет, все дело было в том, в каких условиях ее приходилось делать. Причем, жара была не самой страшной из проблем. С ней, хотя бы, можно было бороться. Тима практически сразу избавился от одежды, прикрывавшей верхнюю половину его тела. Тут так многие ходили, поэтому никаких вопросов это не вызвало ни у его надзирателя Отога, с видом снулой рыбы сидящего неподалеку на канатной бухте и внимательно за ним наблюдающего, ни у Лона, периодически наведывающегося посмотреть как идут дела у попаданца. Нет, все дело было в том, что единожды показав что и как надо делать, этот одноголовый плюгавый цербер больше не опускался до пояснений. Как только Отогу казалось, что Тима замешкался или сделал что—то не так, то тут же по спине попаданца прилетал удар линем. Не сильный, но очень чувствительный. Первый раз это случилось когда вернулся Гадаар с докладом. Ничего интересного он не нашел, поэтому Тима задумался, было, что духу—рабу еще поручить, и тут же ощутил сильную боль в спине. Было похоже на то, будто кто—то на секунду приложил к ней раскаленную головню. Попаданец подпрыгнул он боли и неожиданности и, казалось, даже взвизгнул. Послышался дружный смех и Тима огляделся. Так и есть — все, кто в данный момент находился на палубе смеялись над ним, все, кроме Отога, все так же сидящего на бухте каната и держащего в руках длинную веревку. Он, не произнеся ни слова, указал на палубу и попаданец все понял правильно, вернувшись к своей работе.
Так и прошел его первый день на пиратском судне. Он только тем и занимался, что, практически без отдыха, тер палубу, периодически взбадриваемый Отогом. Лишь пару раз за день ему удалось перевести дух и не получить удар линем. Да и то, потому, что ему нужно было справить нужду.
Увидев первый раз корабельный туалет, он же — гальюн, Тима выпал в осадок. Тот представлял собой дощечку с тремя отверстиями, закрепленную над левым бортом в носовой части корабля. Подразумевалось, что матросы будут сидеть на этих отверстиях, гадить за борт и, ради подстраховки, держаться за специально закрепленную веревку. И все это в любую погоду и на виду у других членов экипажа. Жуть. Тима так и не смог пересилить себя и сходить по—большому, ведь Отог совершенно не собирался оставлять его одного, лишь справив малую нужду. За что и получил от плюгавого цербера, тот явно считал, что это можно было бы сделать и прямо за борт, а не тащиться специально в гальюн.
Естественно, никакого обеда попаданцу не полагалось, зато ужин, пусть и скромный, все же выдали. Тима настолько вымотался за день, что проглотил галету и кусок солонины, даже не заметив ни ужасного вкуса первой, ни жесткости второй. Сейчас, по прошествии плотного трудового дня, он сильно сомневался в том, что сидеть в клетке было бы хуже, чем вот так вот вкалывать. Однако, выбор был сделан и отступать было некуда.
Ночевать Тима отправился обратно в свою клетку. Видимо, по меркам хозяев корабля, устроенной трудотерапии было еще недостаточно для формирования у попаданца чувства лояльности к своим пленителям. Но Тиме было все равно где бросить свои кости. Он настолько умотался за день, что готов был спать где угодно. Поэтому, едва оказавшись внутри, попаданец сразу завалился на пол и уснул беспробудным сном.
Следующий день мало чем отличался от предыдущего. Все та же тяжелая, утомительная до безумия работа, все те же короткие перерывы для оправления нужды, все те же линьки при нерасторопности, все тот же скудный ужин и клетка. И другой день был точно таким же и тот, что шел за ним и еще один. Все это превратилось в бесконечно долгую, невероятно изматывающую, отупляющую рутину. Однажды Тима даже словил себя на мысли что не думает и ничего не хочет, кроме того, чтобы завалиться спать. Весь его мир, все его желания сузились до небольшой клетушки на палубе корабля. Клетушки, где он мог, наконец, отдохнуть.
Единственное разнообразие в его угольно—черные будни вносила перемена фронта работ, но это случалось не часто, в основном, он все же драил палубу. Сам или в компании других матросов — разницы никакой не было, все равно он урабатывался до состояния полного нестояния.
В какой—то момент Тима совершенно сбился со счета сколько дней он находится в плену. Судя по внешним изменениям, что с ним произошли — немало. Тело Гадаара, и ранее бывшее достаточно худым, сейчас превратилось в нечто, напоминающее узника фашистских концлагерей. Ребра так и выпирали, на них, при желании, можно было сыграть как на виброфоне. Тело стало жилистым, очень выносливым и загорелым до черноты. Именно так. От негра Тиму, сейчас, отличали только черты лица, они у Гадаара были более тонкими, с неким восточным налетом, если так можно выразиться.
Так и проходили будни попаданца, и проходили бы и дальше, если бы в один прекрасный, ну или не очень, день, капитан не напился. Нет, справедливости ради, насколько мог судить Тима, тот не был пьяницей. Хотя, периодически и любил залить за воротник. Но тут это было нормальным явлением. Многие напивались в свободное время. Как ни крути — единственное действительно доступное развлечение. Даже попаданцу однажды перепало от добросердечного Лона немного, ужасного на вкус, вина.
Неладное Тима почувствовал, когда капитан спустился на палубу и направился в его сторону. А то, что он движется именно к попаданцу, тот видел четко. Это было странно — никогда ранее подобного не случалось. После той, первой встречи, капитан, казалось, забыл о том, что у него на корабле на одного раба—юнгу стало больше и судьбой того особо не интересовался. Ан—нет. Вот он идет, голубчик.
Но долго отвлекаться Тиме, как и раньше, не дал Отог, мигом вернувший попаданцу рабочее рвение при помощи линя. Пришлось подчиниться. Тима был тут давно и понимал, что его еще жалеют. Однажды, какого—то матроса словили, как понял попаданец, на воровстве. Его тогда отходили настоящей плетью. С узелками на конце каждого из хвостов. Причем, не забыв перед началом экзекуции хорошенько так смочить ее морской водой. Вот это была знатная, настоящая, порка. С кусками мяса, брызгами крови, ошметками кожи. Матрос, впрочем, остался жив, хоть до сих пор и не мог выполнять свои обязанности. Так что удар линьком — мелочь, по сравнению с тем, что на самом деле могут с ним сделать господа мореходы.
Тем временем капитан подошел вплотную к попаданцу, постоял, посмотрел, после чего что—то коротко сказал Отогу, видимо приказал свалить и Тима, краем глаза видел как тот подчинился. Капитан же, не дожидаясь ухода этого плюгавого цербера, подошел вплотную к Тиме и схватил того за задницу. Попаданец вскочил на ноги и развернулся лицом к капитану. Послышался дружный смех. Тима быстро огляделся и увидел, что весь экипаж был здесь, на верхней палубе и с интересом наблюдал за представлением.
Один из матросов что—то выкрикнул и вновь по палубе прокатился хохот. Улыбнулся и капитан, но как—то уж слишком слащаво. Тима, с все нарастающим ужасом вгляделся в мутные от алкоголя глаза капитана, но увидел там лишь похоть. И все понял.
— Нет, — замотал он головой, в некотором, даже, отчаянии, — не надо. Я же выполнял все, что вы скажите.
Но капитану, очевидно, надоело ждать и он что—то выкрикнул. К Тиме подбежали два матроса и схватили его, а третий, ударил попаданцу по ногам и тот свалился на колени. Теперь двое держали его, не давая вырваться а третий начал стягивать с попаданца штаны. Взгляд Тимы в ужасе метался по лицам обступивших его матросов, но все лишь смеялись над ним и выкрикивали, судя по всему, какие—то скабрезности. Лишь один стоял и смотрел на все с явным осуждением. Лысый коротышка Лон. Он было обратился к капитану, однако тот ответил, если судить по вмиг закаменевшему лицу коротышки, что—то совсем жесткое. Тот осуждающе покачал головой и ушел куда—то за спины возбужденной матросни, видимо решив избавить себя от предстоящего зрелища.
