— Гуляй, — бросил я и пошел к мужикам, стоящим у своих разбитых машин.
Я буквально чувствовал на своей спине изумленный взгляд пацана.
— Здорова, мужики, — сказал я, подойдя к ним.
— П-привет, сынок, — первым мне ответил удивленный дед.
Второй мужичок, худощавый, с большим носом на маленьком лице, кивнул, невнятно проговорил:
— Здрасьте.
— Вот, — продолжил я, потроша портмоне бандита. — Это вам материальная компенсация. За вон того.
Я кивнул назад, на застывшего на обочине бандитенка. Ошарашенный пацан утирал губы от грязи и собственной крови.
И дед, и мужик, замешкались. Видно было, что они опасаются брать деньги, а их в кошельке оказалось ни много ни мало, а шестьсот долларов. По триста на брата.
— Да не бойтесь. Берите. Этот вас не тронет. Уж я позабочусь. А за свои косяки надо отвечать! — проговорил я уже громко, так, чтобы пацан меня услышал. — Слышь? Отвечать надо за косяки!
Тот растерялся совсем. С хмурой рожей похлопал себя по карманам, а потом пошел куда-то за обочину, под чужие дворы. Стал тормошить там нестриженую траву, искать ключи.
Первым решился старик. Он опасливо протянул руку к деньгам, взял купюры из моих пальцев. Затем к нему присоединился и носатый.
— Ладно, — сказал я, отбрасывая пустой кошелек. — Машины на ходу-то?
— Ага, — сказал старик. — Только нос помялся.
Носатый тоже торопливо покивал, сглотнув, раскрыл рот.
— Ну и хорошо. Езжайте, мужики. Будем считать, что конфликт исчерпан.
— Спасибо тебе, сынок, — хрипловато сказал старик. — Что б я без тебя делал?
— Спасибо, — немного мычащим голосом поддержал его носатый.
— Да не за что. Бывайте.
Попрощавшись с ними, я направился к пассату.
— А лихо ты этого сопляка, — заулыбался поверх крыши Степаныч, потом сел на свое место.
— И рожу ему почти не попортил, и повоспитывал, — добавил он, когда я тоже сел в машину.
— В гробу я видал такое воспитание, — глядя на хмурого мальчишку, сказал я.
Когда мы уехали, он так и остался шариться по кустам в поисках своих ключей.
На озерах сегодня было спокойно. Если над Армавиром клубились редкие, но плотные облака, то тут, за городом, небо стало ясным и нежно-синим. Солнце, поднимаясь к зениту, уже припекало совсем по-весеннему. Пологий луг, спускавшийся к блюдцам-озерам, зеленел от молодой травки.
Озера, хоть и неглубокие, по большей части оказались довольно чистыми. Только кое-где, у обрывистого берега, загустела зелено-коричневая тина. Квакали недавно проснувшиеся лягушки, начинали тянуть свои свадебные песни.
Мы загнали пассат под большой абрикос, укоренившийся метрах в семидесяти от воды. Взяв снасти, пошли пешком. Там расположились под сенью молодых акаций.
Пока Степаныч разворачивал свои донки и удочки, я выламывал рогатинки из ближайшего куста сирени, чтобы можно было подставить под удилища.
Подкормив место горохом и жмыхом, замоченными еще с ночи, мы разместились на покрывале. Степаныч стал снаряжать донку мотылем. Я же надевал на снасти, выделенных мне Степанычем удочек, наживку: червя, черный хлеб, пахучую кукурузу.
Установив свою снасть, Степаныч откинулся на руках, выпрямил ноги в высоких резиновых сапогах. Я забросил свою бамбучку-шестиметровку. Простой поплавок-бочка булькнул о воду, но тут же всплыл, оставив на поверхности красненький носик.
Озеро было спокойным. Городской ветерок не добрался до этих мест, и пруд оставался гладким, словно вязкое стекло.
Закинув еще три удочки, я тоже откинулся, стал смотреть за поплавками. Приятно пахло сырой береговой землей, озерной водой. Запах моченого жмыха щекотал нос.
— Красиво тут. Спокойно, — сказал Степаныч.
— Ага.
— Только не клюет совсем.
— А тебе так уж надо, чтобы клевало? — хмыкнул я.
Озеро было настолько спокойным, будто оставалось совершенно свободным от рыбы. Обычно, в это время, караси выпрыгивают из воды, играют. Плещется сазаны, ловя у поверхности неосторожную букашку. У берега снуют, воюя за подкормку, беспечные мальки.
— Эх, — мечтательно вздохнул Степаныч, глядя куда-то в небо. — Помню, собирались мы когда-то, по молодости, с мужиками да ехали на Синюху. Вот там была рыбалка так рыбалка. По шесть или даже сем килограмм рыбы вытягивали на брата. Причем не напрягаясь. А потом костер, уха, палатки. Ну и водочка… Приеду домой, а меня там Томка начинает пилить. Все, говорит, мужики как мужики, уехали на речку, нажрались и вернулись с пустыми руками. А ты мало что нажираешься, так еще и припераешь с собой рыбы полный садок. А мне чистить.
Старик хрипловато засмеялся, утер слезу, выступившую на лице то ли от смеха, то ли от горьких, но приятных воспоминаний о былом.
— А че ж ты не сказал, что хочешь на Синюху? — С шутливым укором посмотрел я на Степаныча. — Мы б с мужиками собрались да поехали. Там бы тебе была, и рыба, и водочка.
— Так в том-то и дело, что не хочу. Хочу я покоя.
Он вздохнул. Мы замолчали, слушая, как на том берегу поют лягушки. Что-то большое зашуршало в береговом рогозе. Извиваясь вдали, по воде поскользила змейка.
— Поставим на ноги Оборону, будет тебе покой, — сказал я. — Обещаю хорошую зарплату и минимум напряга.
— Да дело-то не в Обороне, — вздохнул Степаныч. — Вон, отец мой всю жизнь работал плотником. А как оторвало руки на войне, так все. Остался без дела, да и зачах еще крепким мужиком. Без дела человеку нельзя. Без дела человек чахнет. Вот и я не хочу без дела.
— Понимаю, — улыбнулся я. — Ты про другой покой. Как там Тамара Ивановна? Общаешься с ней?
— Не, — он покачал головой. — Как с дочкой та беда приключилась… Короче… После того раза, как разбежались, мы, больше и не говорили. Горевала Тома сильно. Видеть меня не могла. Дочка… она ж в меня пошла… Одно лицо. Видать, напоминал я Томе о ней…
Степаныч отвернулся.
— Времени прошло порядком. Попробуй поговорить с женой, Степаныч. Глядишь, что путное и выйдет. Да только сначала надо тебе эту гирю с души убрать.
Я указал взглядом на пассат, намекая на плетку, что таилась внутри.
— Не хочу я от нее избавляться, — хмуро сказал Степаныч. — Хай лежит.
— Зачем? У нее ж ствол того, забит.
— Надо будет — починю.
— Зачем тебе надо будет?
Степаныч опустил взгляд. Молчал долго, казалось, наблюдал, клюет ли на его телескопической шестиметровое. Там не клевало.
— Тогда, в Краснодаре, — начал он. — Я ж не поймал одного из них. Ушел, гад. Есть у меня там друзья. Договорился с ними, что, если объявится, мне расскажут все.
— И что? Поедешь его стрелять?
— Поеду.
— Эх, Степаныч. Ты же взрослый мужик, — глядя на улепетывающую змейку, сказал я. — Вот разве стало тебе легче, когда ты их пострелял?
— Не стало, — признался Степаныч помолчав. — Но мужик не может без дела сидеть. Должен я был хоть что-то сделать.
— Должен, — согласился я. — И сделал. Но не облегчишь ты себе этим душу. Ты ж сам понимаешь.
Степаныч молчал.
— Месть, она вообще ничего не облегчает. Уж я-то знаю, — продолжал я.
— Это откуда ж? — Хмыкнул Степаныч.
Я сделал вид, что не услышал его вопроса, заговорил:
— Каждый из людей мечтал бы о том, чтобы прожить свою жизнь заново и не совершить всех тех ошибок, что он совершил. Чтобы знать наперед, как ему правильно поступить. Да только не так это просто — на второй шанс нарваться.
Степаныч молчал, не перебивал.
— Хотя и без этого можно свою жизнь переменить. Пусть и не полностью, но кусочек. Только люди бояться, даже на это пойти. Вот ты, Степаныч, вполне крепкий мужик. А Томара, она ж насколько младше тебя?
— На пятнадцать лет, — грустно ответил он.
— Ну. Вообще еще молодая. Что-что, а этот свой семейный кусочек жизни ты поправить еще можешь. Главное — решиться.
— Проще уехать в Краснодар и стрелять там подонков, — грустно рассмеялся старик.
— Проще, — я согласился. — Просто и Оборону не делать, а стоять за копейки на воротах Эллады. Да только что-то не по простому пути мы пошли, да?
