«Года через два ждут, не раньше».
Глянув на багровый диск солнца, до половины ушедший за горизонт, Дмитрий прикинул, когда освободится, и глубоко вздохнул. И кто только сказал, что жизнь правителей – один сплошной праздник?..
– Быстрее, свиньи!!!
Гортанные переговоры, дробный топот неподкованных копыт, кислый запах конского пота и немытого тела… А также тихий плач и стоны, время от времени прерываемые хлесткими ударами нагаек.
– Ах ты сын осла и курицы! Спотыкаться вздумал?! Н-на!
Сш-шлеп!!!
Пока храбрые воины ногайского племенного вождя Еналея Табан-мурзы с превеликим усердием подгоняли честно захваченный ясырь[80] – их повелитель был занят невеселыми размышлениями. Трудно, ох трудно стало брать достойную его сабли добычу на Московии! Презренные гяуры чем дальше, тем больше портили своими рвами-насыпями и засечными чертами старые, годами нахоженные пути, к тому же их порубежники заметно увеличились в числе и стали гораздо злее на сечу. Только в памяти и остались те благословенные времена, когда пара сотен гордых сынов степей хитрыми петлями водила за собой русские полки, а остальные разбивались на полусотни и десятки и спокойно занимались привычным делом.
Щелк. Сш-шлеп!
Увы! На смену прежнему приволью пришла железная стена поместных полков, вышки с сигнальными огнями (чуть ли не в каждой деревеньке понастроили!) и ловчая сеть из полусотен окольчуженной конницы. Стоило только гостям незваным чуть замешкаться или даже остановиться на одном месте…
– Повелитель.
Встрепенувшись, мурза выслушал гонца и довольно оскалился, радуясь тому, что путь впереди был чист и спокоен. Более того, его племянник Багаутдин смог не только обмануть-отвлечь порубежников, но и пройтись по двум небольшим деревенькам. Что же, ясыря никогда не бывает много!.. Позабыв прежние тревоги, Еналей прикинул, как скоро он вдохнет запах степного ковыля, затем остановил своего ахалтекинца и небрежно приказал почтительно внимавшему гонцу:
– Тц. Передай Багаутдину – я доволен.
Радуя взор степного владыки, тянулись длинные вереницы крепких подростков и молодых мужчин, коих ждала разнообразная тяжелая работа – ну или однообразная на плохо оструганных лавках тяжелых галер. Невдалеке скрипели колесами повозки с юными мальчиками, на которых в Османской империи всегда был отменный спрос – ведь из них, при должном умении и подходе, получались отличные воины и сильные слуги. Но наиболее ценный и дорогой товар ехал впереди, под дополнительной охраной. Юные невинные девы! Нежные ликом, упругие телом, сладкие лоном… Самые красивые из славянок на рынках Кафы[81] стоили наравне со скакуном арабских кровей! Да и те, что поплоше, все равно приносили немало серебра в пояса удачливых воинов-добытчиков.
Щелк!..
– Шевелись, шакал!
Впрочем, торговцы живым товаром тоже не оставались внакладе, продавая светловолосых гурий в османские гаремы за полновесные золотые цехины, и многие, очень многие из рабынь в неволе жили лучше, чем на свободе. Взять хотя бы покойную хасеки[82] Хюррем Султан[83]. Каких высот она достигла, какой власти добилась! А ведь начала свой путь именно с невольничьего рынка, и звали ее тогда Анастасией Лисовской.
– Повелитель!!!
Племенной вождь и сам прекрасно понял, в чем дело, только глухой не услышал бы тяжкий гул множества подкованных копыт, слитный боевой клич урусов и вопли застигнутых врасплох воинов.
– Р-ра!!!
Слишком поздно скомандовал Еналей бросать ясырь и прорываться. Слишком поздно понял, что порубежников не жалкая сотня-полторы, а самое малое – пара тысяч.
– Уходим!!!
Мурза с жалкими остатками прежней воинской силы все же смог выдраться из тесного ада сабельной сшибки, с ходу выбрав единственно возможное направление прорыва – не в родную степь, а обратно в земли урусов. Все, что стояло между ним и волей, так это всего лишь семь десятков всадников в черненых бахтерцах…
– Вперед, собачьи дети!..
С боков по ногаям хлестнул колючий дождь тяжелых стрел, насквозь прошибающих легкие щиты с тягиляями, в загривок вцепились осатаневшие от крови порубежники, но близкое, такое близкое избавление… растаяло в клубах порохового дыма, когда в них разрядили двуствольные седельные пистоли, а выживших радушно приняли на длинные пики. Самого Табан-мурзу пощадили, как, впрочем, и дюжину его родичей в дорогих доспехах – их всего лишь ошеломили и выбили из седел, после чего гордые потомки Золотой Орды доподлинно выяснили, как чувствуется чужой сапог, а затем и аркан на своей шее. Познакомились они и с русской плеткой, впрочем, знакомство это было сильно ослаблено добрыми кольчугами и юшманами[84].
– Пшел, стервь!
То, чего не смог достичь вольный степной вождь, с легкостью получилось у плененного – всадники в черненых бахтерцах сами уступали ему дорогу. Позволяя без малейших помех бежать за хвостом чужого коня и скрипеть зубами при виде того, как урусы деловито добивают и обдирают умирающих нукеров, а тех, кому посчастливилось сдаться в плен, увязывают в длинные и неприятно знакомые вереницы ясыря. Уводили в сторону табун заводных лошадей, ловили меринов с опустевшими седлами, одуревших от запаха свежепролитой крови всадников… Разгром вышел полным.
– Я ему стрелу прямо в глаз вогнал! Видели?!
– Видели, верим. Угомонись уже, Богданка.
– Это не бой, это какая-то загонная охота получилась!..
– А ты никак Мамаева побоища восхотел?..
Оглядев молодых княжат и бояричей, ожидаемо встретивших его обидными смешками, вождь повернулся в сторону умудренных опытом и сединами мужей, приготовившись торговаться с ними о выкупе за себя и выживших родичей. И каково же было его удивление, когда один из юнцов начал говорить поперед взрослых, а те как-то выжидающе молчали:
– Сколько людоловов ты вел за собой?
Все еще не отошедший от горячки боя и последовавшего за ним унижения, мурза презрительно ощерился и сплюнул, тут же дернувшись в сторону, когда боевой жеребец за малым не вцепился прямо в лицо.
– Сколько?
Щелк!
Длинный кнут с граненым жалом на конце саданул по пластинам юшмана с поистине нечеловеческой силой, согнув Еналея в мучительном кашле. Следующий удар и вовсе сбил с ног, разодрав штаны и добротные сапоги до самого мяса и едва не сведя в беспамятство огнем режущей боли. Но пугало даже не это, а мягкая полуулыбка юного предводителя урусов и дурные глаза его кабардинца, явно примеривающегося зубами и копытами к человеческой плоти.
– Семь сотен… И еще три десятка.
Услышав то, что хотел, юноша тут же потерял интерес к скукожившемуся на земле степняку, направив злобно похрапывающего жеребца в сторону бывших полоняников. Сбившиеся во время скоротечного боя в одну большую кучу, только-только поверившие в избавление от горькой доли невольников, парни и мужчины истово молились, горячо благодаря тех, кто взрезал их веревочные путы. Девицы через одну бессвязно рыдали или радостно голосили, ну а мальчики… они больше всего напоминали нахохлившихся воробушков – насмерть перепуганные пленением, оглушенные смертью родителей, мальчики просто боялись покинуть ставшие в какой-то мере привычными повозки. Спешившись у одной из них, царевич Димитрий присел на бортик и добродушно улыбнулся сероглазому малышу.
– Держи.
Шестилетнее дитя вцепилось в великоватую для него рукоять боевого ножа так, что стало ясно – обратно забрать не получится.
– Как тебя звать?
– Вихорка.
Погладив непослушные прядки волос, первенец великого государя мимоходом глянул на княжича Мстиславского и пошел далее, уже не видя того, как его ближник прямо с седла подхватил успокоившегося малыша и посадил перед собой.
– Ну что, Вихорка, умеешь конем править? Устраивайся поудобнее, да берись шуйцей[85] за повод.
Остальная свита на это только переглянулась, причем с хорошо скрываемой завистью. Опять Федька их обскакал! Хоть они и не знали, зачем их господин отбирает для себя худородных мальцов и юниц, но участвовать в этом все одно желали, как и во всех прочих делах и заботах государя-наследника. Потому как если не будут участвовать они, значит, найдется кто-нибудь другой, а пускать лишнего в тесный круг Малой свиты никому из родовитых юношей не хотелось. Самим места мало!!!
– Как тебя звать, девица?
– Хорошава…
Ойкнув, недавняя полонянка залилась испуганным румянцем, наверняка костеря себя разными словами за то, что назвалась языческим именем. А царевич, почитаемый многими чуть ли не за святого (а то и без всяких «чуть»), оглядев выпирающие сквозь тонкую и слегка подранную поневу стати рыжеволосой девицы, выразительно хмыкнул:
– Вижу, что хороша. Во Христе тебя как нарекли?
