«Вот и стало понятно, откуда на фотографии появились книжные полки, ваза и кукла», — подумал я (почти не сомневался, что в доме Бобровых увижу знакомый по изображению на старом фото интерьер). — Значит, я не сделал ничего, что смогло бы помешать той фотографии измениться». Из этого следовало, что и в этой реальности Света Пимочкина должна была погибнуть от руки маньяка (от его молотка). Если, конечно в том, в другом прошлом, её не убил кто-то из троицы: Комсомолец, Каннибал, Гастролёр (я всё же надеялся, что Эдуард Белезов отправился в Горький с наручниками на руках).
Двадцать пятого января Пимочкина должна была очутиться в Пушкинском парке. Так я решил. Потому что лишь в этом случае я знал, где и когда буду поджидать очередного маньяка (того, что убивал молотком). Ведь если я помешаю Светлане отправиться в парк, это почти наверняка приведёт к гибели другой женщины. И совсем не факт, что за той, другой, убийца последует к памятнику. Или что маньяк не перенесёт охоту на другой день, потому что двадцать пятого января не заприметит подходящую жертву. Эта смерть женщины могла быть уже полностью на моей совести: ведь привели бы к ней именно мои действия.
Потому я не планировал пока вносить изменения в будущее — в то, что касалось Пимочкиной. Где-то в промежутке между тридцать первым декабря и двадцать пятым января Комсомолец и комсорг поссорились. Вот и я надеялся в этот промежуток времени Свету от себя отвадить. Чуть позже. Но уже сейчас меня радовало: одно отличие на будущем новогоднем фото будет. В этом я теперь не сомневался. Потому что не возьму с собой на празднование Нового года головной убор со звездой. «Фото, может, и появится, — думал я. — И Светины приятели на нём окажутся в том же составе. Вот только оно всё же станет другим. Александр Усик на нём будет стоять без будёновки».
* * *
Мы вызвали такси, чтобы доставить домой к Наде Бобровой продукты. Признали, что с сумками в руках добираться через полгорода на заполненных пассажирами зареченских автобусах — не лучший вариант. Потому что в этом случае неподъёмные ноши пришлось бы тащить на себе и девчонкам (против этого выступил Паша — чем заработал ещё одну гирьку на правильную сторону весов Оли Фролович). Я не возражал против того, чтобы использовать наших подруг комсомолок в качестве тягловой силы (да и Аверин помалкивал). Но всё же понимал, что кому-то из нас тогда достанется тазик с уткой — слабо представлял, как мы смогли бы провезти его в набитом людьми салоне автобуса.
Для вызова такси воспользовались телефоном вахтёров. Нарядные, с горой тряпичных сумок и тазиком, где плавала утка, собрались у входа в третий корпус. К общежитию солидно, но не беззвучно подъехал автомобиль ГАЗ-21 (Волга) светло-голубовато-серого цвета с «шашечками» (мне сразу вспомнился фильм «Бриллиантовая рука»). Мы погрузили в машину свои вещички… и столкнулись с новой проблемой: водитель согласился разместить в салоне только четверых пассажиров. Больше и не влезло бы в салон: едва поместился у девчонок на коленях таз с уткой (таксист взглянул на него неодобрительно, но промолчал). Решили, что двум студентам придётся добираться пешком.
Оля Фролович заявила, что Пашка в Надином доме понадобится «немедленно» — намекнула, что наше со Славкой присутствие там пока необязательно (хотя я мог бы сослаться на необходимость готовить утку, но не стал этого делать: предпочёл, чтобы все сегодняшние труды «принеси-подай» достались Могильному). А вот Аверин попытался оспорить Пашкину незаменимость. Но замолчал, когда Света Пимочкина вознамерилась составить мне компанию в поездке до Надиного микрорайона. Хотя и попытался заикнуться, что хотел бы ехать с комсоргом вместо меня. Вот только и эту его идею девчонки (и поддакивавший им Могильный) не одобрили. В итоге, мы со старостой тряслись в общественном транспорте на пару — не самое лучшее развлечение.
* * *
Воспользоваться подсказками всезнающего таксиста мы с Авериным не могли. Пришлось побродить: выбрались из автобуса на одну автобусную остановку раньше, чем следовало. Выяснили мы ещё свой будущий маршрут ещё около общежития — у Нади Бобровой. Но, как скоро оказалось, расспрашивали её плохо. Ладно, хоть знали точный адрес — могли обращаться за помощью к прохожим. Хотя было приятно брести по заснеженным улицам, дышать свежим прохладным воздухом (минус пять градусов по Цельсию у меня язык не поворачивался назвать «морозом») после почти часовой тряски в душном салоне.
Что такое полярная ночь в Зареченске не представляли. Здесь не Череповец и тем более не Костомукша. Но и в этих широтах в конце декабря темнело рано. Небо над нашими головами уже раскраснелось закатом, когда мы с Авериным выбрались на автобусной остановке. Здесь и там зажглись фонари. Но на каждом втором фонарном столбе лампы не загорелись. В этом я всегда видел отличительную особенность Зареченска: два в одном — вечная экономия ламп накаливания и электричества. Указал старосте на уходившую к многоэтажным домам улицу: Надя утверждала, что переходить через проспект нам не придётся.
Дом Бобровых с виду не сильно отличался от дома Пимочкиных или от жилища Рихарда Жидкова. Прятался он за крашеным деревянным забором, поглядывал на улицу глазами-окнами. И тоже располагался на длинной узкой улочке, тянувшейся по самому краю городской застройки между заснеженными полями и невзрачными пятиэтажками. Я приоткрыл калитку, промедлил: прислушивался, не раздастся ли собачий лай. Нетерпеливый Аверин подтолкнул меня в спину. Четвероногого охранника мы во дворе не встретили. Зато увидели бегавшего от летней кухни к крыльцу дома раскрасневшегося Могильного.
— Нет, вы где пропадали?! — воскликнул Пашка.
Он замер посреди двора со стопкой тарелок в руках.
— Чего это я должен тут за всех отдуваться?! — спросил Могильный. — Ну-ка, мужики, впрягайтесь тоже! Небось, специально еле плелись, чтобы всё работу спихнуть на меня!
Мы с Авериным усмехнулись.
— Я прав?
— Как ты мог такое подумать? — возмутился я, продолжая улыбаться.
— Всё с вами ясно, — сказал Могильный. — Не стойте — помогайте! Давай, давай Слава, не криви морду. А ты, Сашок, чего смотришь? Утку ты когда запекать будешь?
* * *
Уткой решил заняться немедленно. Потому что не хотел оказаться в рабстве у комсомолок. Девчонки не стеснялись. Припахали Могильного и Аверина к переноске мебели, мытью посуды, протиранию бокалов и прочей не всегда мужской работе. Сами уселись вокруг стола: нарезали салаты, делали бутерброды, фаршировали печёночным паштетом разрезанные пополам варёные белки яиц. Пытались подыскать дело и мне. Но я горделиво приподнял подбородок и с тазиком в руках (там всё ещё в пиве плескалась утка) удалился в летнюю кухню.
Кухня, хоть и называлась летней, но еду готовили в ней круглогодично. Плита («Газоаппарат», Москва) на четыре конфорки, покрытые толстым слоем жира и копоти, соединялась с красным газовым баллоном. Подобно крохотным дровам на ней валялись не полностью сгоревшие спички — часть спичек почти вросли в слой жира, но некоторые выглядели так, словно зажигали их вчера-сегодня. Я окинул взглядом чудо советской промышленности — покачал головой.
Водрузил по центру шаткого кухонного столика миску с уткой. Потянул за большую ручку (скривился от громкого скрипа), заглянул за белую дверку духовки. Тут же выпрямился и приоткрыл форточку — заранее.
— М-да, — произнёс я. — Делааа. Но… могло быть и хуже.
Огляделся по сторонам.
Добавил:
— Вот такие пирожки с капустой.
* * *
Утку я фаршировать пока не стал — решил, что ей нужно хорошо пропечься изнутри. Затолкал в тушку немного лаврового листа и несколько долек пропитанных пивом мандарин. Пошарил по шкафчикам — наткнулся на пакетики со специями (всё тот же перец и лавровый лист). Не удержался, слегка посыпал кожу птицы смесью чёрного и красного перца, хотя и понимал, что смысла от моего действия почти не было. Разжёг в духовке огонь. Хмыкнул, сообразив, что у меня сейчас как раз тот случай, когда температура запекания измерялась не в градусах, а в выражениях: «слабый огонь», «средний» или «сильный». Поставил утку запекаться на «слабый»: чтобы не сгорела кожа — моё блюдо не утратило товарный вид.
