Но тут нежданно-негаданно подкралось и властно нахлынуло тревожное ощущение звенящей, гулкой пустоты внутри. И еще чувство иррационального, почти граничащего с физической болью, душевного изнеможения, явившееся на смену тяжкому грузу забот и печалей, немилосердно давившему на плечи до сегодняшнего дня.
Наверное, он просто устал. Устал ломать себя «через колено». Выдерживать изо дня в день тот бешеный темп, который они с Михаилом задали себе и всем окружающим.
А еще планы на будущее, которые уже нужно начинать воплощать в жизнь. Но что главное? За что хвататься немедля, а с чем можно и повременить? Манифест, подготовку которого пока удавалось держать в тайне даже от Алике? Объяснение с мама? Для нее и конституция, и немцы, все это одинаково ужасно. Письма во Владивосток? Телеграммы Вилли и Рузвельту? Дядюшки? Перевод офицеров к Зубатову? Фон Витте и иже с ним? Демобилизация? Договор с Китаем? Переселенческая программа? Новые полки гвардии?
Мысли путаются… Да. Действительно, он, в самом деле, страшно устал…
Николай неторопливо шел, вдыхая свежий, морозный воздух. Снежинки таяли на лице, освежая. Господи, как хорошо! Как же почти аморально хорошо, что можно просто расслабиться. Постараться хоть часок ни о чем не думать…
Но упрямица память, внезапно пробившись сквозь блаженную истому прогулки под музыку пурги, властно вернула его в прошлое. Такое недавнее. И уже такое далекое…
Он хорошо помнил тот прошлогодний мартовский вечер. Даже слишком хорошо. Уже затемно Александр Михайлович вернулся из Дивеева и тотчас, не навестив даже Ксению, поднялся к нему. Измученный долгой дорогой и от того не особо разговорчивый, он протянул ему запечатанный монастырской печатью длинный, узкий конверт.
– Спасибо, Сандро. А на словах?
– Нет, Ники. Она меня в этот раз даже в келью не позвала. Буркнула, чтобы ждал. И с час ее не было. Потом черницы побежали к матушке-игуменье, а вернулись от нее уже с запечатанным письмом. И на прощание посмотрела на меня так…
И говорит: «Только ему. Чтобы сам прочел. И чтоб сам решал!» Повернулась, и дверь за ней хлопнула. Словно уличила в том, будто я могу читать твои письма.
– Не обижайся на Параскеву Ивановну, милый Сандро. Ты же знаешь, что у Божьих людей свои промыслы. Не нам их за то осуждать. Может, о тебе она действительно и не думала в этот раз вовсе. Благодарю за труд, друг мой. Спасибо, что сразу поехал и так быстро оборотился. Как раз к завтрашнему заседанию по флотским делам с Дубасовым и остальными успел. Отдохни пока. А утром переговорим, хорошо?
– Хорошо, Ники. Тогда я к себе. Аликс не покажешь?
– Нет…
Когда дверь кабинета закрылась за спиной великого князя, Николай быстро подошел к абажуру на столе и, так и не присев в кресло, вскрыл конверт. На маленьком листочке дешевой писчей бумаги корявым, крупным почерком старицы было написано:
«Спрашиваешь, кто пришел, что теперь будет? Зачем? Что делать?
Кто, когда и как – то мне не ведомо. Но уж недалек он от тебя. И будет подле тебя. Путем дальним придет, таким, что обычному мирскому не дается. Будет сыночку помощь от него. И будет Божья Воля тебе через него. Что делать тебе? О том не ведаю. Но вижу: будет выбор тебе дан. Две дороги. Одну ты узнаешь. Какой пойдешь, то сам решай.
Но вторая легче не будет, только короче. САМ РЕШАЙ».
«Только короче… Господи, дай сил, направь, укрепи. Вторая дорога будет короче. И нельзя ошибиться! Нельзя…
Значит, Банщиков? Или кто-то из тех троих? Кто? Не тот ли, кто уже трижды спасал жизнь брату, – русский воин, прошедший горнило страшных будущих войн? Второй путь короче?.. Но что случится раньше? Наша Голгофа и гибель России? Или же очищение, излечение, величие ее? И ни намека, ни подсказки. Значит, сама не знает, иначе написала бы… САМ РЕШАЙ, – государь с тяжким вздохом опустился в кресло, вперив невидящий взгляд в выхваченный абажуром круг света на темно-зеленом сукне с ответом дивеевской старицы посредине. – Сам решай. Но как?! Может так, как твердили все предсказатели: укрепив сердце, готовиться к искупительной жертве, как повелел святой отче Серафим? И ничего не предпринимая ко спасению Державы, нести свой Крест до конца? Или отринув прочь смирение, вступить на путь, к которому призывает Михаил?..
Только, в сущности, есть ли теперь у меня выбор? То, что он ниспослан свыше, а не глаголит через него глас нечистого, блаженная подтвердила. И получается, что за нашей гибелью и смутой последует столетие, еще более страшное и кровавое для России. Ее постыдное бессилие, братоубийство, развал, отпадение окраин, балансирование на краю новой, последней смуты и окончательной гибели. Это все вполне реально? Но разве ради этого я был готов смиренно принести себя и… всех моих в жертву?
Ради того, чтобы за грядущее столетие англо-американские купцы и их подельники жиды-банкиры стали хозяевами мира? А русские и немцы превратились в вымирающие народы? Хочу ли я остаться простым статистом, допустить до безумной, двойной русско-германской бойни, ведущей лишь к всемирному возвышению англосаксов? И ими же и их подпевалами сконструированной?
Нет… Тогда, возможно, что предсказания Авеля и послание Серафима Саровского кто-то подменил? Возможно ли такое? Или это тоже были испытания, ниспосланные мне свыше? На стойкость в вере. На преданность Державе и ее народу…
Никто не подскажет. Таков он – мой Крест. РЕШАЙ САМ…»
И император решил. Вернее – решился. А потом был этот год. Год, принесший ему мешки под глазами, боли в сердце, кучу седых волос, десятки бессонных ночей и трудных решений. Когда приходилось, переступая через собственное «Я», делать то, что должно, а не то, что хочется. Год, давший ему долгожданного сына, нежданного друга и Победу…
* * *
И то сказать: «что хочется»! Каким откровением стало для Банщикова то, что вовсе не ветреные «хотения» двигали государем в те непонятные для человека из будущего века моменты, когда царь проявлял совершенно необъяснимую непоследовательность, меняя мнение по нескольку раз на дню. Или хуже того: уже оглашенное им в узком кругу решение. И как можно было предположить, в соответствии с желанием или интересом последнего выходящего от него докладчика. Зачастую в ущерб логике решения, ранее уже самодержцем «окончательно» принятого!
Вадик не собирался таскать эту непонятку в себе. И однажды на прогулке, после приснопамятной безвременной кончины хрустальной пепельницы, спросил венценосца о причинах таких его метаний из края в край, как говорится, прямо в лоб. На что и получил доброжелательный, откровенный, но от этого не менее шокирующий ответ, из которого следовало, что Николай признает лишь двух авторитетов, стоящих в его глазах безусловно выше, чем собственный. Первый, это Господь Бог. Второй – покойный отец, к которому он и сегодня относится с величайшим благоговением, а заветы его чтит, как догматы. Незыблемый авторитет родителя и побуждал царя «твердо стоять на страже основ самодержавия», как «единственной и естественной» базы российского миропорядка. Это было главным в духовном завещании Александра Александровича сыну.
К тому же всегда призывал его учитель и наставник юных лет, а ныне обер-прокурор Синода, Константин Петрович Победоносцев, с которым государь и поныне регулярно «сверял часы» по серьезным внутригосударственным вопросам. Да, и не он один…
Авторитет Всевышнего понимался Николаем в том смысле, что наиболее важные и окончательные решения должно принимать исключительно в согласии со своей совестью, являющейся для него естественным проявлением божественной воли. При этом любая дополнительная информация для размышлений и «совета с совестью» могла запросто привести к смене решения на прямо противоположное. Возникающая от этого чехарда мнений могла продолжаться до того момента, пока воля императора не будет утверждена подписью «Николай».
Это решение и становилось окончательным. И, естественно (!) …верным! Ибо «что написано пером, того не вырубить топором» и «так Господу было угодно». Вдобавок при таком своеобразном процессе принятия решений: до кучи внутренняя неконфликтность Николая и инстинктивное желание сделать хорошо всем! Или хотя бы попытаться. Но с этим было сложновато под вопли и топанье ногами «дяди Володи» или «дяди Алеши».
