Игра предстояла рискованная. Но при раздаче карты легли вполне пристойно. Ведь кроме знаний о будущем и команды верных толковых помощников, у него было и еще одно серьезное преимущество – фора первого хода.
* * *
Дик внезапно вырвался из снежной пелены откуда-то сбоку. Он мчался на Николая неотвратимо, словно торпеда, от которой кораблю не увернуться, и всем на его мостике остается лишь вцепиться в поручни и отрешенно следить за тем, как ее стремительный, пенный след приближается к борту.
«Все. Быть мне в сугробе. Подловил-таки, хитрый волчище, – пронеслось в голове Николая. – Ух! А ты откуда, шельма!» Каська темной молнией взвилась из-за ближайшего белого бархана, сшибла на лету Дика, уводя в сторону от любимого хозяина. И тут же псы с притворным рычанием и клацаньем, играя, укатились куда-то в снежную пыль…
«Умница, девочка… А вот японскую мину от ”Николая” в Токийском заливе никто не отвел. Сколько жизней потеряно! И это в самый последний день войны. Какое горе…
И какое счастье, что кровавое безумие на Дальнем Востоке наконец-то закончилось. Но сколь многозначительное и грозное предупреждение о том, что Руднев прав в выводах своей записки: в будущем роль подводных миноносцев возрастет не просто многократно, но приведет к революции во всем военно-морском деле…
Только бы наши на обратном пути во Владивосток никого не растеряли. Алексеев доложил, что там у них сейчас штормит изрядно…
И телеграмму в Потсдам нужно будет послать сегодня. Как обещал. Так что пора готовиться к приему гостей. Вильгельм собирался чем-то удивить. Только я, наверное, знаю, чем, – Николай улыбнулся, вспоминая доклад Фредерикса об очевидном сердечном влечении некой юной особы к отважному Принцу на белом коне, поражающему толпы азиатских варваров… из германского маузера.
Вот она вам, во всей красе, – оборотная сторона нашей с Банщиковым затеи с фото- и кинорепортажами из Маньчжурии и с Квантуна, благодаря которым весь мир смаковал отъезд Михаила на передовую из артурского госпиталя вопреки охам-ахам Стесселя и запретам эскулапов. Похоже, доскачется скоро братец. Ох, доскачется! Но, судя по всему, Мишкин и сам не против.
Худого в этом ничего не вижу. С немцами у нас пока все складывается правильно. Главное, чтобы мама раньше времени не прознала. Вильгельм, слава богу, умудряется про наши общие дела крепко держать язык за зубами. Понимает, сколь высоко подняты ставки. А как он вытаращивал на меня свои гневные глазищи тогда, у Готланда! Когда я ему про эпическую битву с сарматами напомнил, о которой он изволил распинаться в Мариенбурге перед толстобрюхими братьями-меченосцами.
Так, поди, и не дознался до сих пор, кто об этих его пассажах проболтался. На графа Остен-Сакена думает, естественно. Но наш старик посол мне его не выдал. Зато в том, что тогда, в августе, у Готланда все без сучка и без задоринки прошло, огромная его заслуга. Ну, и Михаила Лаврентьевича, конечно. И Дубасов наш, надо отдать должное бывалому морскому волку, был великолепен…»
И вновь нахлынули воспоминания. Летняя Балтика. Могучие корабли. Трепещущие на тугом ветру флаги и ленточки бескозырок. Дымные шапки, грохот салютов. Вильгельм в нашей адмиральской форме, идущий вдоль строя русских моряков…
Глава 1
За кулисами победы: землетрясение в сферах
Царское Село, Санкт-Петербург. 28 февраля – 2 марта 1905 года
В тот памятный день произошли два события, вызвавшие нешуточный переполох в августейшем семействе. Все началось утром, когда во время умывания внезапно упала в обморок, до крови разбив себе затылок о ручку шкафа, камер-фрейлина царицы княжна Софико Орбелиани. Сонечка, как звали ее в окружении государыни.
Откровенно говоря, совсем неожиданным приключившееся несчастье назвать было нельзя. Молодая женщина тяжко болела. По мнению врачей, в том числе и лейб-медика Гирша, – уже неизлечимо. Об этом при Дворе знали, и при переезде царской семьи в Александровский дворец Царского Села даже предлагали царице оставить ее в Зимнем. Так, например, порекомендовала поступить обер-гофмейстерина Нарышкина, считавшая, что дочерям императора не следует расти в присутствии умирающей.
Однако Александра была непреклонна, и для Сони была выделена «квартирка» из трех комнат на втором этаже свитской половины дворца. Царица ежедневно заходила к ней поболтать, обсудить последние новости, а иногда приводила с собой старших дочек. Конечно, понимание безнадежности состояния любимой подруги радостных мгновений в жизни супруги Николая не добавляло. Тем более что болезнь прогрессировала.
О ней стало известно примерно год назад, когда после падения с лошади у девушки неожиданно обнаружилась опухоль позвоночника. Несколько дней она металась в жару, и в итоге консилиумов врачебные светила пришли к выводу об обреченности пациентки. Время неумолимо подтверждало их правоту: состояние любимой фрейлины государыни постепенно ухудшалось.
В жизни много вопиющих несправедливостей. Но подумайте только: ей неполных двадцать восемь, веселушка, «живчик», мечущийся между седлом и теннисным кортом. Неотразимая на бальном паркете, восхитительно-чувственная за фортепьяно. Красавица, по которой воздыхает один из самых блестящих офицеров-кавалергардов лейб-гвардии – барон Густав Карлович Маннергейм. И вот… Такое горе… Беда. Что тут еще скажешь.
Только ее подушка знает, сколько слез уже выплакано над письмами любимого из далекой Маньчжурии. И лишь самые близкие люди до конца осознают весь трагизм ее отчаянной радости и болезненного азарта в играх с дочерьми Александры и Николая в те нечастые уже дни, когда болезнь ослабляет хватку, и Сонечка может сама доковылять на царскую половину… Очень страшно знать свой приговор. А в те времена рак и был им. Окончательным и неотвратимым. И даже сегодня, несмотря на все успехи медицины за прошедшее столетие, эта безжалостная сила мало кого выпускает из своих когтей.
А пока ей оставалось – только жить. Жить из последних сил, где-то там, в самой глубине истерзанной души, еще уповая на Бога. На чудо. Которого, с точки зрения врачей, не могло произойти. Увы, но и эти последние надежды таяли подобно воску догорающей свечки вместе с молитвами духовника царской семьи и самого Иоанна Кронштадтского…
Когда суета на свитской половине докатилась до покоев императора, оказалось, что из медиков здесь и сейчас под рукой оказался только доктор с «Варяга». И пришлось Вадиму, прервав «дозволенные речи Шахерезады» и едва не грохнувшись на натертом паркете, нестись в правое крыло дворца. Там его ожидали взволнованная императрица, лежащая в отключке с головой на кровавой подушке бедная девушка, Спиридович с «тревожным чемоданчиком» Гирша, камердинер, несколько человек свитских и прислуга. Последние в качестве мешающей делу спорадическими охами-вздохами массовки.
Ситуация была понятна. Рефлексы Банщикова – безошибочны. «Лед! Быстрее!» – рявкнул Вадим, едва взглянув на состояние пациентки. Нашатырь, вата, бинт и все прочее врачебное хозяйство нашлись в пузатой сумочке лейб-медика. Лед тотчас притащили из продуктового погреба. И через четверть часа все было позади. Кровь остановлена, два шва наложены, больная приведена в чувство и оказалась даже в силах виновато улыбнуться императрице и пользовавшему ее молодому эскулапу, которого Сонечка иногда видела в обществе государя, а пару раз даже у кроватки маленького Алексея.
Поймав удивленный взгляд Вадима, упавший на инвалидное кресло в углу комнаты, Александра Федоровна, оставив с княжной новую фрейлину, юную баронессу Буксгевден, которую пару месяцев назад взяли принимать у Сонечки дела, кивком головы пригласила Банщикова сопроводить ее. Когда дверь в коридор закрылась за ними, царица, порой так бесконечно далекая и холодно-высокомерная, как Снежная Королева, неожиданно крепко взяла Банщикова под локоть и выдохнула прямо в ухо:
– Спасибо, Михаил Лаврентьевич. Спасибо, мой дорогой… Ах, бедная девочка, – во вздохе и взгляде ее внезапно всколыхнулось столько боли и тоски, что Вадим опешил:
