меня будет хуже.
— Есть, товарищ майор, заступить завтра на сутки вместо Дубовицкого! — максимально уважительно согласился я с начальственным произволом. Чем вызвал еще более пристальный и полный подозрительности взгляд повелевающего сатрапа.
От любопытства Зуевой я отбился, не размениваясь на такие досадные мелочи, как субординация и вежливость. На настырные вопросы касательно моего общения с генералом, я отвечал кратко, но строго придерживаясь нормативной лексики. На каждый бестактный вопрос я реагировал, посылая Лиду не куда-то в даль неприличную, а к Дергачеву. Оправдывая свое упорное молчание чрезвычайной секретностью.
Воспользовавшись тем, что начальницу отвлекла зачем-то зашедшая к ней Алдарова, я быстро забежал в свой кабинет и, забрав портфель с фуражкой, срочным порядком покинул здание РОВД.
Время позволяло и поэтому перед отбытием в аэропорт, я решил заскочить домой. Просто хотелось напитать организм лизиной стряпнёй, ну и заодно переодеться. Не сказать, чтобы я стеснялся милицейского мундира, совсем нет. В эти времена граждане относились к милиции с искренним уважением. Пусть и опасливым, но всё же с самым настоящим уважением. Однако форма порой накладывала и некоторые обременения. Например, на девушку красивую легкомысленно заглядеться, будучи в милицейском обмундировании, я себе не мог позволить. Разве что только иногда…
— Хочешь, вместе встречать поедем? — черпая из тарелки вкусный супчик, спросил я мнимую племянницу из придуманного, хоть и существующего Урюпинска.
— Не хочу! — испуганно замотала щекастой головой бывшая анорексичка, — Давай, я лучше в твоей квартире поживу? — малодушно предложила она.
— Нет, голубушка, в своей квартире я сам поживу! — голосом, не допускающим возражений, пресёк я очередное бабье посягательство на свою бедовую жилплощадь, — А ты продолжишь жить здесь, в этой квартире! Я уверен, что Пана Борисовна не будет сильно возражать против твоего присутствия. Так что, сиди дома и жди!
Если честно, то к Лизавете я привык и был не против дальнейшего с ней сожительства. Но после всех пережитых событий мне никак не хотелось прослыть еще и педофилом. Даже при том, что времена нынче в этом плане не шибко тенденциозные. Педофилов сейчас, наверняка не меньше, чем в третьем тысячелетии, но во главу угла эту дурно пахнущую тему здесь не возносят. Потому как ни педофилов, ни маньяков, ни организованной преступности при советской власти быть не может. Ибо не для того революцию делали и кровь мешками проливали.
А еще мне хотелось, чтобы при Пане находилась живая душа, о которой она могла бы заботиться. Чтобы был у тётки смысл жизни. И повод эту самую жизнь растянуть на подольше.
Переодевшись в непатриотичные джинсы и такую же рубаху из американского хлопко-коттона, я обулся, ободряюще погладил по голове Лизу, и вышел из квартиры.
Московский рейс прилетел без задержки. Минут через пятнадцать на транспортёрной ленте появились чемоданы, а чуть позже и их владельцы вошли в зал, доставленные первым автобусом.
Пану, не смотря на ее антисоветский еврейский загар, я узнал сразу. По маленькому росту и по большому носу. Надо сказать, что тлетворное влияние израилеванного семитизма наложило свою печать на ортодоксальную марксистку. Левенштейн превзошла самые смелые мои ожидания. На преподавателе научного коммунизма и истории КПСС были такие же джинсы, как и на мне. Вот и верь после этого велеречивым мантрам идейных последователей Ильича!
Чем руководствовалась подслеповатая Пана Борисовна, нацепив непроглядные солнечные очки, можно было только догадываться. Одно из двух. Либо она не хотела быть узнанной соотечественниками, либо ей самой, после проживания в жестоком мире чистогана, трудно было созерцать развитой, но всё же убогий провинциальный совок. В любом случае, солнцезащитный девайс мадам Левенштейн позволил мне приблизиться к ней неопознанным. Кроме брендовых очков и джинсы, моя подельница по контрабанде выделялась из толпы пассажиров еще и загаром. Происхождения, явно не крымского или средней полосы нашей родины. Такой пляжный грим обычно привозят из Турции, Египта или из земли обетованной.
— Хиппуете, Пана Борисовна? — осведомился я, заступив тётке дорогу к транспортёрной ленте с багажом, — Или совесть нечиста? От кого глаза прячем?
Услышав мой голос, Левенштейн вздрогнула и остановилась. Сдёрнув с носа итальянскую роскошь, она поначалу молча заключила меня в свои небогатырские объятия. Но уже через минуту сработали женско-еврейские рефлексы.
— Здравствуй, Серёжа! — хлюпнула Пана носом, — Ты даже не представляешь, как я по тебе соскучилась! Как ты тут один жил? Как Лидочка? А Таня с Эльвирой? Как они?
Страна кошерной буржуазии наложила всё-таки свой отпечаток на прежде безупречно тактичную женщину. С чуждой нашему передовому строю бесцеремонностью, Пана завалила меня неделикатными вопросами. На которые у меня почти не было ответов.
— У всех всё хорошо! — уверенно успокоил я её, — Вы лучше скажите, как там Лев Борисыч? — затаил я дыхание, опасаясь услышать что-нибудь нехорошее.
— С Лёвушкой всё хорошо, слава богу! — удивив меня еще больше, неожиданно перекрестилась кошерная адептка Карла и Фридриха, — Очень вовремя мы его вывезли! Операция прошла успешно и реабилитация завершится уже совсем скоро.
Тётка была готова еще долго рассказывать про удачно эвакуированного от верной смерти брата, но я спустил её на полную мирских сует гойскую землю. Напомнив о багаже.
— Ах, да! — взмахнула правой рукой Пана, поскольку в левой она держала сумку, — Вон те два больших чемодана! — указала она на пару сиротливых, но объёмных сундуков, в одиночестве совершающих очередной круг почета на черной резиновой ленте.
Превозмогая тоску, я двинулся навстречу к двум предпосылкам своей пупочной грыжи. С глубочайшей грустью осознавая, что нынешние чемоданы жалости к человечеству, то есть, колёсиков, неймут.
— Ты расскажи, как ты тут один жил? — не прекратила выспрашивать тётка, когда мы выехали со стоянки аэропорта. — Одной сухомяткой, небось, питался?
— Сухомяткой я не питался, — начал успокаивать я Пану, — И жил все это время я не один!
— Неужели женился? — радостно всполошилась Левенштейн, но тут же её оживление угасло. — Хотя, чего это я! Ты, Серёжа, если и женишься, то я до этого дня не доживу! Опять какой-то бедняжке голову дуришь? Кто она?
Мне слова тётки пришлись не по душе. Более того, они показались мне обидными.
— Угадали вы, Пана Борисовна, насчет бедняжки, — покаянно вздохнул я, — Сиротку пригрел. С ней и сожительствую. Одеваю, обуваю её, а она хозяйство ведёт и еду мне готовит.
— Позволь, а сколько лет этой сиротке, как ты изволил выразиться? — насторожилась Левенштейн, достав из сумки свои очки с диоптриями и нацепив их на нос вместо солнечных.
— Большенькая она уже! — успокоил я её и добавил мстительно, — Пятнадцать ей недавно исполнилось! — смотрел я вперёд на дорогу, но краем глаза отслеживал реакцию Паны.
От нахлынувших на неё чувств, сказительница марксистко-ленинских басен начала хватать ртом воздух. Сорвав с покрасневшего от негодования носа очки, Левенштейн уже готова была предать меня большевистской анафеме, но я оказался проворнее.
— Не живём мы с ней во грехе, она мне как сестра, — благостно и смиренно разъяснил я умышленно созданную ситуацию, — Не подумали же вы, уважаемая Пана Борисовна, что офицер советской милиции может быть педофилом⁈ Или всё же подумали?
Теперь уже я с нарастающим возмущением бросал пылкие взгляды на смутившуюся тётку.
Не давая ей прийти в себя, я начал повествование трагикомической истории нашего с Елизаветой знакомства. Не упуская ни одной мало-мальски существенной детали. Начиная с злодейского эпизода кражи у меня пельменей и заканчивая помещением в чулан прапорщика Барсукова.
Пока Пана переваривала полученную информацию, я поделился с ней еще одной новостью.
— Мне тут за высокие показатели в служебной деятельности квартиру выделили, — состроил я на лице горделивое выражение, — И в скором времени я от вас съеду к месту прописки.
— Как съедешь⁈ — потерянно прошептала окончательно расстроившаяся женщина, — А как же я?!! Как я одна буду жить?
— Почему это одна? — бодро не согласился я, — А Лиза? Я как раз хотел вас попросить оставить её у себя на какое-то время. Пока я на новом месте обживусь и условия создам! Тем более, что её в школу надо определить, ну и вообще…
Пана ненадолго задумалась, а потом её лицо разгладилось и она даже заулыбалась.
— Правильно! — она поощрительно, словно на хорошиста из школы для дебилов, посмотрела на меня, — Нечего ей у тебя делать! Ты ведь кобель, Серёжа, и не удержишься от того, чтобы баб в свою берлогу таскать! Незачем ей это непотребство видеть, пусть уж лучше у меня живёт!
Левенштейн торжествующе уставилась на меня, всем своим видом демонстрируя, что приняв мудрое соломоново решение, она от него уже ни за что не отступится.
Мысленно погладив свою шишковатую голову, я осторожно
