— Я. Там. Есть. — раздельно произнес я, ощущая, будто бы натурально подписываю собственный приговор.
— Так, значит, все-таки ты… — произнес царь, а затем, активировав некое невидимое мне переговорное устройство, произнес несколько негромких слов.
Где-то на минуту в помещении установилась тишина, а затем явился царский адъютант, принесший чайничек и заменивший, стоящую перед царем кофейную чашку на чайную.
— Благодарю. — произнес царь, а адъютант, забравший еще и кофейник, направился на выход.
— Двадцать лет, Кайа… — сказал он, наливая себе чай. — Двадцать лет каторги за тот кошмар, что ты там устроила…
Небрежным движением он толкнул томики Уголовного уложения в мою сторону.
Мои руки начали заметно дрожать, а зубы, если бы крепко их не сжал, отбивали бы сейчас чечетку.
Вновь вернувшийся в десятикратной силе ужас, который преследовал меня годами там, принялся разлагать мой разум.
—…без права на замужество и рождение детей. А от виселицы тебя спасает только то, что… этот…
Государь произнес «этот» с заметным отвращением.
—…сам ее убил. Но, даже так, когда окончится срок твоего наказания, если, конечно, к тому моменту все еще будешь жива, ты уже станешь разбитой старухой от той тяжкой жизни, которой живут каторжане. И от всего этого великолепия…
Он указал на меня рукой, сверху вниз.
—…не останется ни-че-го.
Если этот разговор происходит наяву…
Убрав руки за спину, я ущипнул себя. Больно!
…значит, Государь желает склонить меня к чему-то.
«Государь никогда не общается с теми, кому подписывает смертный приговор». — вновь вспомнились мне слова матушки, сказанные ею перед моим отъездом сюда. — А двадцатилетняя каторга — это суть есть смертный приговор для юной барышни.
Осознав это, я почувствовал, как сердцебиение постепенно (очень постепенно!) возвращается в норму.
Я начал успокаиваться внутренне.
Император смотрит на меня, ну а я, глядя на свои туфли, молчу.
Сделав несколько глотков, он поставил чашку на блюдце и задал вопрос, на который знал ответ:
— Зачем же ты так поступила?
– Только. Затем. Чтобы. Мой. Приемный. Отец. Не. Оказался. На. Виселице. — из-за все еще продолжающегося волнения говорить внятно оказалось сложно, так что я произнес это отдельными словами.
— А ведь он вполне мог там оказаться… Своей волей я могу уменьшить твое будущее наказание во много раз, если…
Я поднял на него свой взор и, когда пауза затянулась, уточнил:
— Если?
— Если прямо сейчас поклянешься мне, что, вернись ты туда и в тот миг… — он кивнул на дисплей, а затем повысил голос, — то всего этого не произошло бы!
Я уставился на статую, позади него.
Вот я и ступил на «минное поле»…
Естественно, что ему совершенно неинтересно знать, как бы я поступил, если было бы возможным отмотать все «взад».
Да и меру наказания определяет суд, а не Государь, который лично может только помиловать.
Он спрашивает о другом.
Отказаться от своего деяния, для Кайи равно отправить приемного отца на виселицу.
Готова ли ты, Кайа, ради смягчения своего наказания, отправить приемного папашу на виселицу? Вот в этом вопрос.
Делай свой очередной уже выбор, Кайа, ибо не делать нельзя!
— Нет, Ваше Императорское Величество! — я встал практически по стойке смирно и голос мой звучал твердо. — Тогда я сделала то, что должна была сделать! И если бы пришлось это повторить — повторила бы! А теперь пусть будет то, что будет!
Моя ставка сделана.
На совсем непродолжительное время установилась тишина, а после государь вновь что-то произнес в переговорное устройство, и в помещении снова объявился его адъютант, поставивший на стол еще одну чашку с блюдцем.
— Присаживайтесь, Кайа Игоревна. — велел мне он, когда за адъютантом закрылась дверь.
Я уселся напротив.
Обратился ко мне на «вы» и предложил присесть. Значит, все то, что случилось до этого, было лишь прелюдией к настоящему разговору…
— Я не стану передавать это дело в следствие. — он кивнул на дисплей. — Однако, «как раньше» для вас уже не будет. Налейте себе чай.
И я налил, но сначала, конечно же, Государю.
— Кайа Игоревна, для вас существуют два пути в дальнейшей жизни. И по какому из них пойти, это я оставлю на ваше усмотрение. — произнес он. — Ситуация с вашей помолвкой подразумевает какой бы то ни было счастливый исход лишь в том случае, если я наложу свое вето на ее разрыв. Я могу это сделать, однако не стану. Подобное создаст ненужную сейчас напряженность и судьба всего лишь одного человека, поверьте, не стоит последствий такой напряженности. Вы примете постриг и убудете в один из женских монастырей, по выбору вашей Семьи. Это станет достойным решением вопроса с разрывом помолвки, не создающим ненужной напряженности, а также одним из двух путей, возможных для вас.
У меня зачесались ладошки и пересохло во рту, ибо второй путь — замуж за гидроцефала-простолюдина? Подобное или в монастырь — отличный выбор, что сказать…
Впрочем, конечно же, нет, выбор не таков, иначе никакой аудиенции для меня не было бы в принципе, особенно сейчас.
Государь не спеша пьет чай, глядя на меня. И я тоже пригубил чайку, чересчур уж крепкого на мой вкус, ожидая озвучивания альтернативы монастырю.
— Выбора у вас не было бы вовсе, если бы не одно но. Дама Кристина желает видеть вас подле себя. Если я не ошибаюсь, вы какое-то время провели в ее обществе и оставили о себе очень достойное впечатление.
— Да, Ваше Императорское Величество, мне приходилось бывать в обществе дамы Кристины. — согласился я.
— Вы станете ее ближайшей подручной, хотя и не прислужницей. Формально вы все еще останетесь одной из Филатовых, но по факту будете домочадцем моей зарегистрированной любовницы, проживая подле нас, а, стало быть, и моим домочадцем тоже. И это, в свою очередь, подразумевает верность лишь и только моей Семье, а также своего рода обет молчания, который вы обязаны будете блюсти. Ничто, даже самая, казалось бы, мелочь, касаемая нас, не должна будет утечь от вас к посторонним. Это незыблемое правило, наказание за нарушение которого…
Государь, не закончив фразу, очень выразительно посмотрел на меня.
— Самое суровое. — произнес я, когда пауза затянулась.
Император прикрыл глаза, соглашаясь с моими словами.
Так вот почему Юля, будучи родственницей Филатовых, так себя ведет, откровенно играя против нас. Она не просто подруга Государыни, она занимает при ней ту же позицию, на которой дама Кристина желает видеть меня. То есть, несмотря на родство, она не связана с Филатовыми Семейной солидарностью и ее верность принадлежит исключительно Государыне. Однако, как же тогда быть с ее избиением стариком Блумфельдтом? Впрочем, размышлять об этом сейчас бессмысленно, ибо в каждой избушке свои погремушки, а значит, и не нужно.
— Я… — начал было говорить, но осекся, продолжив затем, когда собрался с мыслями. — Ваше Императорское Величество, я не могу самостоятельно принять подобного решения, ибо принадлежу Семье, а не себе.
