Короткий хруст выдернул Басаргу из сна и заставил нащупать рукоять сабли.
Нападение на постоялом дворе в Пошехонье, когда его вместе с холопами повязали тепленькими в постелях, научило боярина быть осторожным. Теперь, укладываясь спать, он всегда оставлял пояс с оружием у изголовья и засовывал в косяк двери возле подпятников деревянную щепку, благо этого добра всегда и везде валялось в избытке. Не сундуками же вход заставлять, в самом деле, или ловушки какие ставить? Ночью ведь иногда по нужде выскочить надобно. Забывшись, в собственный капкан легко можно угодить. А щепка хрустнет — и все. Никто и не заметит.
Створка замерла. Неведомый тать прислушивался, не зная, откуда появился звук и не разбудил ли он кого из постояльцев. Потом поставил масляную лампу на пол, толкнул дверь дальше, бесшумно протиснулся в щель, сделал пару осторожных шагов. Опричник затаил дыхание, предвкушая, как неожиданно наставит клинок в горло подобравшемуся врагу, — но тут на сундуке, сладко причмокивая, заворочался Тришка-Платошка, и незваный гость, резко повернувшись, вскинул нож…
— Я здесь! — крикнул Басарга, пока его не оставили без слуги. — Ты ведь не за холопом пришел? — Он рывком поднялся, сгребая пояс с оружием, и в три шага оказался у двери, перекрывая гостю путь к бегству. — Ну что, лис? Полез в курятник, да во псарне очутился?
— Нет, петушок, — рассмеялся гость. — Курятник — он курятник и есть. Сейчас от тебя перья полетят…
Он чуть отступил, скользнул рукой к поясу, и в руке его оказался топорик.
— Не дело это, — покачал головой Басарга. — Ничего не видно. Давай чутка обождем… Тришка, свечи зажги! И расставь по комнате.
— Это верно, недолго ноги в темноте переломать, — согласился гость.
Холоп, испуганно прижимаясь к стене, прокрался до двери, забрал оттуда масляную лампу, запалил от нее двурогий местный подсвечник с хвощевыми свечами, потом два восковых огарка, что были в походном сундучке подьячего, и одну новую свечку, еще непочатую. Расставил их на столе и подоконнике, масляную оставив у порога.
Теперь ночной тать стал хорошо виден. Лет тридцати, смуглый и остролицый; бритый подбородок, темные усики. Узкие высокие сапоги с отогнутым верхом, тонкие облегающие штаны, поверх которых болталась серого цвета свободная рубаха из грубого домотканого полотна. Завершал странный наряд толстый и широкий ремень и суконная крестьянская шапка с ушами.
— Однако же… — хмыкнул Басарга. — Шаровары такие отродясь никто на Руси не носил. Пояс тоже дорогой, не для ложки деревянной резан. А по рубахе — так голытьба подзаборная. Каких краев будешь, гость неведомый?
— Холмогоры — город портовый, — на хорошем русском языке ответил тот. Хотя слова в его устах звучали несколько странно, непривычно. — Кого тут токмо не встретишь. Начнем?
Он стремительно кинулся вперед, рубя сразу и топором, и ножом, словно это оружие ничем не отличалось, заставляя подьячего отступить. Но Басарга попятился лишь для того, чтобы принять правильную стойку: левая нога назад, корпус повернут боком, правая рука выставлена для укола — по всем правилам «Готского кодекса». Тут же присел в прямом выпаде, потом еще в одном.
Настала очередь отпрыгивать душегубу: стоя к врагу грудью, человек чисто физически неспособен вытянуть руку так же далеко, как стоя боком. А у опричника еще и сабля была в полтора раза длиннее. Топором же особо не попарируешь, это не меч.
— О, курсе ротте!!! — Прижатый к постели, тать вдруг перехватил нож в зубы, сцапал подушку, метнул вперед, скользнул за ней и, ловко резанув Басаргу по животу, нырнул за спину, с разворота попытался разрубить голову — однако опричник сообразил прыгнуть вперед, одновременно разворачиваясь.
Послышался глухой стук — топор вонзился в пол. Тать задерживаться не стал, кинулся вперед, перехватывая нож из зубов. Басарга рубанул — и вместо того, чтобы колоть, врагу пришлось заслоняться. Сталь звякнула по стали — тать отлетел к постели, сдернул одеяло, опять же метнув на опричника, кинулся в обратную сторону и, пока боярин отмахивался от ватного полотнища, выдернул из пола топор, тут же крутанулся, рубя на уровне пояса, промахнулся, отскочил, метнул нож, следом кинулся сам, метясь по голове. Опричник насилу успел подставить под рукоять свой клинок — и тяжелый удар едва не выворотил саблю из пальцев. Жесткий удар кулака в солнечное сплетение — аж искры из глаз — заставил опричника согнуться. Но хотя дышать он не мог, однако сообразил, что сейчас рубанут по спине, толкнулся дальше вперед, то ли кувыркаясь, то ли просто падая, чтобы тут же встать.
Глухой удар — топор опять засел в полу, и тех мгновений, что враг потратил на его вытаскивание, боярину хватило, чтобы перевести дух и выпрямиться во весь рост.
— Ну ты блоха! — покачал он головой. — Скачешь, как пришпоренный.
— На абордаж ты ни разу не ходил, боярин, — усмехнулся, тяжело дыша, душегуб. — Толпа всегда большая, а палубы чуть-чуть. Токмо задержись на месте… Справа или слева, а то и сверху, но обязательно кто-нибудь прихлопнет. Хочешь жить — скачи, словно кузнечик, и бей всем, что попадется под руку.
— Подушкой в битвах меня еще не били, — усмехнулся Басарга, чуть скосил глаза вниз, потрогал ладонью разрез на рубахе. Прижатая к телу ткань моментально напиталась кровью.
— Был бы палаш, ты бы уже мертвый лежал, — с явным сожалением произнес гость. — Топор режет плохо.
— Попробуй еще раз. — Опричник поднял с пола подушку.
— Ага… — Тать быстро стрельнул глазами, сцапал со стола подсвечник, ринулся вперед, занося топор.
Басарга, встав в позицию, вскинул саблю — и противник тут же отскочил, причмокнул, качнулся из стороны в сторону, швырнул подсвечник вниз, в ступню. Басарга невольно поддернул ногу, теряя равновесие, — и чужак взмахнул топором, торопясь пробить ему грудь, пока опричник снова не встал на ноги.
Но боярин вставать и не стал. Он даже толкнул вверх тяжелую подушку, ускоряя падение, а когда топор шаркнул мимо ребер — вскинул саблю, пронзая противнику грудь, и тут же вырвал с оттягом, разрезая рану вширь.
Тать споткнулся, с грохотом рухнул на пол, привстал — но опять не удержался, врезался головой в лавку, опрокидывая ее на пол. Вновь поднялся, но только на колени, повернулся и опять упал. И снова приподнялся, сел, опершись спиной на ножку лавки, покачал головой:
— Инне ваер… Но я еще жив! — Стиснув зубы, он все-таки встал на ноги, добрел до топора, наклонился. Попытался схватить правой рукой. Увы, она висела как плеть, и только пальцы совершали бессмысленные хватательные движения. Тать выругался, взялся за топор левой ладонью. Покачиваясь, распрямился.
Боярская сабля со свистом резанула воздух и уперлась ему в горло.
Чужак подумал и выронил топор:
— Твоя взяла, боярин… — Он попятился и в очередной раз с грохотом упал на спину.
— Тришка, сумку тащи с припасами лекарскими! — кинулся к раненому Басарга. — Надо разрез закрыть, пока кровью не истек.
— А чего его лечить? — пожал плечами Тришка-Платошка. — Сдохнет, душегуб, туда ему и дорога.
— Если сдохнет, как спросить, кто его послал?
— Ду ер ен генттлеман… — открыв глаза, внезапно горячо зашептал тать. — Сом икке дрепе… Епнеде…
— Чего это он? — не понял Басарга.
— Бредит, наверное, — подошел холоп. — Дай тебя поперва перевяжу, боярин.
— Ты ведь боярин, боярин, — тяжело выдохнул, перейдя на русский, тать. — Ты не добьешь пленного? Чего-то жить вдруг зело захотелось…
— Других резать горазды! — возмутился Тришка. — А как самим отойти, так сразу жить просятся!
— Разве это не был честный поединок? — улыбнулся душегуб. — Будем благородны и далее. Я признаю себя твоим пленником и даю честное благородное слово не делать попыток к бегству.
— Для начала скажи, кто ты такой?
— Карст Роде, мореход датский, к вашим услугам. Перегулял по осени. Уж очень вино у вас тут крепкое. Отстал от корабля. Ледостава капитан больно боялся. Вот и отвалил, едва трюмы заполнились, ждать не стал… — Раненый хоть и говорил урывками, но ощущал себя явно лучше. Видно, когда лежал, кровь к голове лучше приливала.
— Почему хотел меня убить?
— Так без денег остался, боярин. Свои пропил, новых не получить. Зима. Где мореходу золота добыть, коли море замерзло? Одежду пропил, меч пропил. За деньги на боях кулачных дрался, тем и выжил. Однако же нашлись намедни добры люди, предложили работу прибыльную для бывалого пирата. Местные тебя, сказывают, тронуть боятся. А я мыслил кошель тяжелый получить да по весне на первом же борту уйти за тридевять земель… Вай-вай гут энд джор! — Тришка-Платошка полез под рубаху пленника с охапкой болотного мха, и тот вскрикнул от боли.
— Какого «пирата»? — не понял Басарга.
— «Судовая рать» по-вашему. На кораблях для охраны плаваем. Коли кто кого ограбить хочет… То и сам раздетым бывает.
