— Ворует пуще прежнего пройдоха соловецкий. Несколько заводов и мастерских поставил, садки, верфь корабельную, семнадцать судов рыболовных. И все мимо росписи податной. Вот здесь в подробностях все исчислено, — протянул бумаги подьячий.
— Давай… — неожиданно заинтересовался царь, на время забыв про чтеца. — Нешто токмо заводы на скале своей настоятель и строит?
— Трапезую соорудил для братии своей всемеро больше твоей да две церкви. И обе велики настолько, что все население двинское вместить способны. Братия его гордыней излишней попрекает, однако же Филипп над сими укорами токмо насмехается, бесстыдник.
— Экий ты замызганный, — изумился Иоанн.
— Спешил с докладом… — опять нахмурился Басарга.
— Я понимаю. Устал, проголодался. Но тебя такого и к столу не пригласишь. У меня, правда, баня сегодня топлена. Но ведь поперед себя я тебя не пущу… — Царь подумал несколько мгновений, коснулся плеча сидящего справа монаха:
— Брат Давид, проводи боярина в левый придел, пусть помолится. А как я с супругой попарюсь, в баню его отведешь.
— Слушаю, отец настоятель… — Опричник поднялся из-за стола и поманил подьячего за собой:
— Идем…
Из дворца они перешли в Троицкий собор, свернули влево, и Басарга оказался в небольшой обособленной часовне с образами Богородицы и списком иконы «Житие Сергия Радонежского» на стене. Или, может, истинная икона находится именно тут, а ранее, в Воротынске, боярский сын Леонтьев видел копию?
Здесь было тихо и покойно. Никто не тревожил, не торопил; никто не пытался его убить или обмануть, не озадачивал душегубством или подношениями.
— Прости меня, ибо грешен, — перекрестился перед распятием опричник. — Искусили, не устоял. Пугал, пытал, кровь христианскую проливал, едва живота иных не лишил. Гореть мне, вестимо, в аду. В том тебе и каюсь. Ибо ведаю, что творю, но нет у меня пути иного, коли справедливость желаю найти. А разве справедливость не важнее всего прочего? Ради нее грешил и грешить буду…
Он опустился на колени и осенил себя знамением еще раз, закрыл глаза и попытался открыть душу Господу, ощутить его свет, что должен сиять в любом храме, неся людям благость. Получалось почему-то плохо, как опричник ни старался. Может, потому, что молился редко, а чаще мчался на рысях, допрашивал, считал, выписывал, рубил людей, встающих на пути, не спрашивая ни имени, ни звания?
— Хоть ты, матушка, заступись за меня перед Всевышним, — обратил подьячий свои молитвы к Богородице. — Не может он тебя не послушать, ведь он же сын!
Тут Басарга вспомнил, когда в последний раз видел собственную мать, и ему стало совсем тоскливо. Боярин опустил голову и стал молить только об одном: о милосердии.
— И один раскаявшийся грешник дороже ему тысячи святых праведников, — негромко произнес появившийся в приделе опричник. — Раскаяние искреннее половину греха снимает, подьячий, душу просветляя. Пойдем, пора.
— Сколько я здесь был?
— Третий час молишься. Я поначалу ждал, но сколько же можно?
— А чем снять вторую половину греха? — поинтересовался Басарга.
— Искуплением. Коли задержишься, слуги со стола прибирать начнут. А царь велел оставить.
У подьячего моментально заурчал желудок, и он встрепенулся:
— Идем!
Баня правителя всея Руси не особо отличалась от самой обычной бани, каковая есть на каждом русском дворе. Разве только украшена была с роскошью: персидскими коврами на стенах, кошмой толстой на полу, шкурами медвежьими, лисьими и рысьими на скамьях, столом из заморского черного дерева, светильником из серебра с эмалью. Так ведь и то — лишь в предбаннике. Сама парилка была обычной: стены и полки осиновые, веник березовый, бочка дубовая, котел медный. Печь голубыми изразцами отделана — вот и вся разница.
Жар хорошо натопленной комнатки высушил и трехрядные полки для томления, и пол, и только слегка влажный еще воздух подсказывал, что совсем недавно тут намыливался и плескал квасом на каменку кто-то другой.
— Эх! — За квасом в предбанник идти было лениво, и боярин зачерпнул из бочки воды, плеснул на печь, придвинулся в облако разбегающегося с шипением пара. Тело мгновенно покрылось потом, от нестерпимой жары защипало в глазах. Басарга крякнул, черпнул медной бадейкой холодной воды, опрокинул себе на голову, злобно зарычал, сграбастал мыло, покрутил в ладонях, наскоро ими отерся, черпнул горячей воды, следом холодной и, пока она не смешалась, вылил на себя длинным потоком, направляя его то на голову, то на плечи, смывая мыло со всего тела. — Ну, для первого раза хватит…
Подьячий вышел в предбанник, сел за царский стол на царское место, придвинул блюдо, полное раков, но тут же передумал — долго их есть, муторно. А он голоден как волк. С белорыбицей копченой куда проще будет.
Откушав примерно треть осетра, Басарга потянулся за вином, но тут же обнаружил, что руки липкие, словно в меду. Пришлось утолить возникшую жажду мочеными яблоками с черносливом и снова идти отмываться.
В этот раз, наскоро ополоснувшись, он снова наддал пару и забрался на верхний полок — отогреваться. Лег на живот, вытянув вперед руки, зажмурился, позволяя теплу просачиваться в тело, медленно погружаясь в покой, очень похожий на молитвенный…
По спине пробежала череда мелких когтистых лапок, остановилась, ударила по плечам влажной горячей волной, хлестко защекотала по лопаткам, по ребрам, распространяя в стороны густой березовый аромат.
— Кто здесь? — Из своего положения боярин мог увидеть только босые ступни. Он чуть повернулся, взгляд скользнул вверх по коленям, бедру, животу. — Мирослава?!
— Ты по какому месту меня узнал, охальник?! — хлестнула его прямо по лицу княжна. Впрочем, совсем не больно. Опричник же сграбастал свою любимую в объятия и стал покрывать лицо поцелуями.
— Только не здесь! Только не это… У меня сейчас волосы загорятся!
Волосы женщины влажными змеями ниспадали на плечи и грудь и, конечно, полыхнуть не могли — однако жар в парилке был еще тот, и любовники, выскользнув за дверь, упали на кошму, прячась в уцелевшую пока у самого пола прохладу.
— Ой, что это у тебя? — улыбнулась оказавшаяся внизу Мирослава и тут же охнула, закатывая глаза и раскинув руки, заскребла кошму пальцами: — Басарга… Басарга-а…
Уже через несколько мгновений она жадно охватила его руками и ногами, перекатилась, оказавшись сверху, наклонилась, прикусив губу, глядя в глаза почти в упор и мерно покачиваясь…
Опричник, внезапно оказавшийся бесправной игрушкой своей женщины, поначалу взбрыкнул, вызвав у княжны только нервный смешок, потом откинулся на спину, отдавшись на ее волю. Но душа воина очень быстро взяла свое — он резко поднялся вперед, опрокидывая Мирославу на спину, и его решительный последний рывок привел к сладкому взрыву, плавно переходящему в истому.
— Я и не думала, что на кошме так хорошо может быть, — выдохнула княжна. — Эк оно… А на перине и не шевельнешься, ровно младенец спеленутый… Басарга, нам нужна еще одна постель. Из кошмы.
— Пол из кошмы… — поправил ее боярин. — В опочивальню.
— Да… — согласилась княжна. — Но надо все же ополоснуться…
Она с трудом поднялась, добрела до парной. Там всплеснула вода, послышался крик. Басарга пошел следом. Пол был холодный, а княжна распласталась на втором полке. Ледяной водой, понятно, обливалась. Боярин замешал для себя теплой, окатился, взял веники и подступил к женщине, принялся стегать ее от ног к плечам. Княжна блаженно застонала и вроде как обмякла.
После веников Мирослава, понятно, помылась, потом загнала Басаргу на верхний полок и тоже хорошенько отхлестала. А потом оба, чистые до хруста, они вышли в предбанник и развалились на шкурах царской скамьи напротив друг друга, угощаясь курагой и глотками пробуя вино. На большее их пока не хватало.
— Ты откуда здесь, милая моя? — наконец спросил боярин.
— Государь передать велел, что тебя завтра на посольском приеме ожидает, после полудня.
— Разве ты в его свите? — удивился Леонтьев.
— Ты иногда такой глупый, — рассмеялась княжна. — Коли царица к мужу своему пришла, где я быть могу?
— Ну да, конечно, — хлопнул себя кулаком по лбу боярин. — Тогда расскажи, каково тебе ныне в свите царской?
— Буйно… — выдохнула все одним словом Мирослава. — Черкеска ярая, кровь с молоком, в глазах огонь, в душе азарт. Непоседливая, шумная, ехидная, ловкая. Не хочет вышивать, на охоту рвется. Не хочет в подушки каретные, в седло норовит прыгнуть. Не хочет псалтыри читать, в пятнашки бегать желает. Как службы в храме выстаивает, уж и не представляю.
— Как же ты ее выносишь? — удивился Басарга.
— Укоряю… — забавно фыркнула носом княжна. — Меня государь к ней привел, упредил, что послушница я монастырская и наставлять ее буду в благонравии. Она первым же днем донимать начала. То одно спросит, то другое. Как пояс завязывать, как шапку поправлять, как платок на волосы класть. И каждый раз: «А сие благонравно?» А опосля на прогулке зайца увидела, да шпоры как даст, да за ним! Он в рябинник — она следом. Он через реку — она за ним. Он в кусты — она через верх. Он в сугроб — она туда же. Я насилу в седле удержалась, пока за ней гналась. Ну, куда зайцу супротив туркестанца? Нагнала Мария косого в поле и цап за уши! Он визжит, брыкается. Я подъехала и говорю: «Нехорошо так зайца держать. Нужно лапами от себя, дабы одежду не порвал. А так не благонравно». Царица так хохотала, что и упустила косого-то. С тех пор коли и донимает, так больше в шутку. А как серьезно что говорю, коли не по обычаю поступает, так и слушается.
